Горение (полностью)
Шрифт:
– Боишься цензуры?
– Кто ее сейчас не боится. А что? Отчего ты спросил так?
– Как?
– Ну, не знаю... Так...
– Это ты с дороги так нервна, Гелена.
– Почему "Гелена"? Я не люблю, когда ты меня так называешь.
– Я очень устал, Геленка. Давай я приму пальто.
– У тебя жарко.
– Я не отворял окон, мерзну что-то.
На кухне, глянув на Гуровскую, которая сразу же начала хлопотать у стола, Ноттен закрыл глаза и снова стал растирать лицо так, что появились красные жирные полосы.
–
– Нервы расходились. Все жду, жду, жду, когда придут - а они не приходят.
– Кто? ...
– Жандармы.
– Ты с Красовским не встречался?
– С кем?!
– испуганно переспросил Ноттен, вспомнив сразу же лицо Глазова и его слова о "псевдониме".
– Что ты, милый?
– улыбнулась Гуровская.
– Будто испугался чего...
– Нет, нет, чего мне пугаться? Какого Красовского ты имеешь в виду?
– Историк. Публицист. Профессор Красовский?
– Адам Красовский. Пан Адам?
– Кажется. Ты знаешь его?
– Шапочно. А что?
– Нет, ничего.
– Почему ты спросила о нем?
– Роза Люксембург считает, что он к нам близок, она мечтает привлечь его к работе в газете. Как ты думаешь - согласится?
– Никакой он не близкий к вам и не согласится ни на какую запрещенную работу.
– Кто тебе сковородки чистит? Меланья?
– Что?!
– в ужасе спросил Ноттен.
– Сковородки плохо чищены. Песком надо и кипятить. Сала - в палец.
– Я не замечал.
– Ты ничего не пишешь о деле Грыбаса?
– Написал.
– Тебе яичницу сделать с салом или с постной ветчиной, Влодек?
"Теперь я до конца верю Глазову", - понял Ноттен и замер, Прикрыв руками лицо.
– Сделай глазунью.
– В Берлине говорят, что тут всё очень напряженно из-за процесса над Грыбасом.
– Ты знаешь его?
– Да. В Париже напечатали статью, - предлагают отбить его из тюрьмы. Здесь об этом не думают?
– Я не слыхал.
– А где подставка, Влодек? Ах, мужчины, мужчины, оставь вас одних на месяц - ничего потом в доме не сыщешь.
– Ставь на тарелку.
– Ты же знаешь, я не люблю, если некрасиво.
– Поставь мне на руку, - тихо сказал Ноттен, - послушаем, как зашипит мясо...
Гуровская резко обернулась:
– Что с тобой?
В глазах у нее появился испуг, потому что в голосе Ноттена сейчас было что-то похожее на голос Дзержинского, когда они расставались в "Адлере".
– Ничего.
– Я тебя заберу с собой в Берлин. Съезжу туда на пять дней, по делам партии, и вернусь за тобою. Право. Не отказывайся. Тебе нельзя больше здесь. Ешь, родной. Соли достаточно?
Профессор Красовский визиту Дзержинского не удивился, потому что двери его дома были открыты с утра и до вечера - особенно для студентов и гимназистов. Библиотека польских классиков, книги по географии Польши, истории, философии, юриспруденции - все это привлекало молодежь: где
– Чем могу?
– спросил Красовский, усаживаясь в кресло.
– Слушаю вас.
– У меня несколько необычное дело...
– Представьтесь, пожалуйста.
– Доманский. Юзеф Доманский.
– Студент? Какого факультета?
Дзержинский оглядел взъерошенную седую голову Красовского, подслеповатые, голубые глаза большого ребенка, улыбнулся чему-то:
– Я с тюремного факультета, профессор.
– Простите?
– Красовский не понял.
– Тюремного? Вы эдак о российской юриспруденции?
– Нет, меня следует понимать буквально. Я бежал из ссылки, сейчас здесь нелегально.
– Хм... А если вас арестуют у меня?
– Не должны. Я довольно долго готовился к тому, чтобы прийти к вам, слежки за мною не было.
– Надеюсь, вы понимаете, что задал этот вопрос, опасаясь не за себя?
– Понимаю, пан профессор.
– Итак, слушаю вас.
– Нам нужна помощь.
– "Нам"? Кого вы имеете в виду? Польских социалистов?
– Нет. Социал-демократов.
– Странно. Насколько мне известно, социал-демократы чаще обращаются за помощью к русским, немецким или еврейским ученым: чисто польская проблематика вас не очень-то волнует.
– От кого у вас эдакий вздор?
– Дзержинский не сумел скрыть гнева.
– Я не думал, что интеллигент может быть таким предвзятым.
– Это не предвзятость, господин Доманский. Это факт. Пожалуй, что только ППС и "Лига народова" ставят во главу угла наши проблемы, их волнуют прежде всего мытарства, чаяния и надежды нашего народа.
– Что может сделать для своего освобождения наш народ - один, сам по себе? Погибнуть на баррикадах? Спровоцировать самодержавие на очередную антипольскую бойню? Наш с вами народ может обрести свободу лишь в совместной борьбе - без помощи русских мы обречены: надо смотреть правде в глаза, и никто еще не отменил закон массы и примат совместной направленности. Брат Пилсудского, Бронислав, понимал точнее Юзефа, что совместная борьба с русскими революционерами может свалить самодержавие, а это и будет наша свобода.
– Закон массы предполагает примат той или иной силы. Вы говорите "русские и польские рабочие"; вы, таким образом, отводите полякам второе место, подчиненное.
– Где и когда мы это говорили? Вы читали наши газеты?
– Нет.
– Как же можно повторять то, что говорят друзья Юзефа Пилсудского? Я никак не сомневаюсь в его человеческой порядочности, но что касается наших партийных позиций - мы полярны. Однако когда мои друзья критикуют товарищей социалистов, мы доказательны и пользуемся не слухами, но фактами, пан профессор. Мы представляем рабочих Королевства Польского - всех национальностей, говоря кстати. Рабочему человеку национализм, каким бы он ни был, омерзителен. Интерес рабочего не национален, а классов.