Горение (полностью)
Шрифт:
Мацея Грыбаса ввели первым, следом за ним товарищей из подпольной типографии; судьи на бритоголовых арестантов не глядели, быстро и бестолково перебирали бумажки в своих папках.
Дзержинский, загримированный, в окладистой бороде, глядя на то, как судьи сортировали эти ненужные им бумажки, понял - приговор предрешен и ничто не спасет: ни речь петербургского присяжного поверенного Александра Федоровича Веженского, на удивление всем взявшегося защищать Мацея безвозмездно, ни осторожные, но тем не менее настойчивые переговоры Здислава Ледера и Винценты Матушевского
– Подсудимый Грыбас, вам предоставляется последнее слово.
Мацей медленно поднялся, оглядел лица людей, собравшихся в большом зале, хотел было задержаться глазами на Феликсе, Винценты, Здиславе, но - не мог, знал, что за его глазами следят десятки чужих. А как хотелось ему сейчас заглянуть в зеленые глаза Феликса, почувствовать их братство, боль, слезы, как бы хотелось ему остановиться в глазах Винценты и ощутить его весомую, неторопливую надежность, но нельзя, Мацей, ты правильно поступаешь, товарищ, ты поступаешь гордо, взяв на себя - свое: до конца и безответно.
– Я буду краток.
– Грыбас чуть откашлялся.
– Если бы мне вернули возможность начать жизнь сначала, я бы повторил ее точь-в-точь, как прожил эту. Я ни в чем не виноват, ибо виновны люди перед законом, а я ваш закон отвергаю, потому что он служит щитом для тысяч, которые под этим страшным щитом таятся от миллионов.
– Грыбас!
– Судья ударил ладонью по столу.
– Всю вину с точки зрения вашего законоположения, - обернулся Мацей, - я принимаю на себя. Остальные товарищи не несут ответственности за мои деяния. Я приму любой ваш приговор спокойно, потому что я занимался тем лишь, что говорил людям правду.
– Грыбас!
– крикнул судья.
– Да не суетитесь вы, - усмехнулся Мацей.
– Я закончил.
Генрих, специально приехавший из Домбровского бассейна, был единственным легальным, кто мог ходить по улицам, жить в гостинице по своему паспорту и встречаться с теми, с кем нужно было увидаться.
Он-то и привез Веженского на квартиру, где за длинным, пустым столом сидел Дзержинский.
– Здравствуйте, - сказал присяжный поверенный, пожимая руку Дзержинского.
– Ваш товарищ был аккуратен: кажется, мы без хвостов. Сегодня в три часа у меня свидание с Грыбасом. Расстрел можно заменить, если он попросит государя о помиловании.
– Гарантия?
– Абсолютной - нет.
– Вероятие?
– Половина на половину.
– Он не пойдет на это.
– Я успел его узнать и полюбить. Я согласен - он не пойдет, поэтому я попросил, чтобы меня свели с вами. Нужно, чтобы Грыбас получил указание партии. Он выполнит такое указание.
– Чем заменят расстрел?
– Пятнадцатью годами каторги.
– В Сибири бывали?
– Да.
– Где?
– Всюду - я проезжал через Сибирь в Японию. Глаза Дзержинского, вспыхнувшие, было, - решил, что Веженский тоже отбывал ссылку, - вновь потухли.
– Пятнадцать лет каторги - тоже смерть, только медленная, - сказал Дзержинский.
– Не рассчитываете на революцию?
–
– Сколько ждать?
– Столько, сколько потребуется.
...Веженский увидел Грыбаса через большую, как в зоопарке, решетку. Между большой стальной решеткой была протянута тонкая металлическая сетка, и была она очень частой: из-за этого лицо Мацея казалось мучнисто-серым, более бледным, чем на самом деле.
– Я протестую, - сказал Веженский охранникам.
– Я хочу говорить с моим подзащитным в нормальной обстановке.
– Это нормальная обстановка для приговоренных к казни.
– Я напишу жалобу.
Грыбас заставил себя улыбнуться:
– Бесполезно, Александр Федорович. Это их закон.
– Мацей, я только что видел ваших добрых друзей. Вы понимаете?
– Да. Понимаю.
– Наше мнение совпало: вы обязаны написать прошение о помиловании. Вам сохранят жизнь.
– Что сохранят?
– удивился Грыбас.
– Жизнь? А кто сохранит честь? Вы скажете моим друзьям, что я знал, на что иду.
– Неужели вам не хочется дожить?
– Говорить можно, а вот бить не надо, Александр Федорович.
– Простите. Простите, Мацей. Бога ради, простите. Но я правда же хочу спасти вас.
– Разве бесчестьем спасают?
(Месяц назад граф Балашов сказал Веженскому: - Сейчас нужен крен - я твои слова про Зубатова помню. Все развивается так, как задумывалось. Позиции наши справа и в центре крепки. Я не знаю, как будет, но то, что будет, - в этом не ошибаюсь. Поэтому надо делать крен, ты прав. Мы должны вербовать друзей слева - не в братство, конечно, а для того, чтобы контролировать все рычаги. Поедешь в Варшаву, защищать поляка... Я запамятовал его фамилию... Коли сможешь спасти его от петли - мы подойдем к левым. А это важно, ты прав, спору нет - весьма важно. Масонство, великое братство наше, должно быть всюду, знать все, понимать всех - тогда сможем свершить главное.)
...Веженский ехал из тюрьмы, забившись в угол пролетки. Перед его глазами стоял Грыбас за частой решеткой, как зверь в клетке: худой, высокий, бритый наголо, и улыбка по губам скользит, не сделанная улыбка, и до того открытая, что стало Веженскому самого себя страшно..,
Гуровская закрыла дверь, тихо поставила баул у ног, вдохнула прогорклый запах "кэпстэна", любимого табака Влодека, и поняла, что он дома - работает.
– Можно?
– она приложилась ладонями к двери, крашенной "слоновой" масляною краскою.
– Влодек...
– Да, да!
– Ноттен поднялся из-за стола и растерянно потер лицо. Здравствуй, Геленка!
Она бросилась к нему на шею, стала быстро обцеловывать его лоб, глаза, нос, подбородок, губы.
– Бог мой, как я там скучала по тебе, как скучала! Почему сердитый? Ты сердитый, Влодек?
– Что ты?! Устал.
– У тебя глаза больные. Хворал?
– Нет, нет. Здоров.
– Знаешь, твоя книга на днях выйдет в Берлине. Я договорилась с издателем. "Рассказы о горе" - я сама дала такое название, некогда было тебе писать, да и цензура...