Горение (полностью)
Шрифт:
...Бедный Лопухин в отчаянии ставит два восклицательных знака, приглашая гг. министров посмеяться вместе с ним над теми бессмысленными последствиями, к которым привело Положение об усиленной охране. Все оказалось негодным в этом Положении с тех пор, как революционное движение настоящим образом проникло в народ и неразрывно связалось с классовым движением рабочих масс, - все, начиная от требования прописки паспортов и кончая военными судами. Даже "институт дворников", всеспасающий, всеблагой институт дворников подвергается уничтожающей критике полицей-министра, обвиняющей этот институт в
...Признавая полный крах полицейского крохоборства и переходя к прямой организации гражданской войны, правительство доказывает этим, что п о с л е д н и й р а с ч е т приближается. Тем лучше. Оно начинает гражданскую войну. Тем лучше. Мы тоже стоим за гражданскую войну. Уж если где мы чувствуем себя особенно надежно, так именно на этом поприще, в войне громадной массы угнетенного и бесправного, трудящегося и содержащего все общество многомиллионного люда против кучки привилегированных тунеядцев".
ЛЕНИН".
"В Заграничный Комитет СДПиЛ
Варшава, 13 февраля 1905 г.
Дорогой товарищ!
Посылаю Вам на открытке три адреса, - высылайте по ним из Берлина "Искру" от No84, "Социал-Демократ" и "Вперед". Это для Военно-революционной организации. Что будет с литературой для нас? Через Катовицы и вообще через Пруссию теперь почти невозможно действовать: граница обставлена прусскими войсками, и нельзя перевозить контрабандой даже шелка. Посылаем Вам нашу прокламацию, она будет издана в 5-10 тыс. экз.
Теперь о Военно-революционной организации и русских здесь, в Варшаве. Я налаживаю с ними связи, стараюсь узнать их силы, их самих, надо бы нам объединиться.
И вот какое дело: наш Южный комитет развил среди войск действительно колоссальную работу, революционизировал целые полки, их надо теперь сдерживать от восстания, к которому они страшно рвутся. Это не преувеличение. Подробно об этом не хочу писать и из конспиративных соображений и потому, что хочу это обследовать, чтобы все видеть и ко всему прикоснуться. Надо Вам сказать, что Южный комитет состоит теперь совсем из других людей. Они потеряли связь с нами, так как старый состав не оставил им никаких адресов. Состоит он теперь из семи человек: пяти русских и двух поляков. Парень, который сюда приехал, производит солидное впечатление.
О плане нашей работы в провинции Вас информирует Здислав Ледер. О работе в Пулавах и окрестных деревнях Вы можете судить по корреспонденциям. Я вскоре там буду. Пришлю подробную корреспонденцию. Мы думаем о Вильно, Белостоке, Лодзи, Пулавах, Ченстохове, Домброве.
Что касается меня, то я хочу остаться здесь, пока не урегулируются вопросы с типографией, с Военно-революционной организацией и с русскими. Затем поеду в Пулавы (два-три дня), Лодзь (две недели), Белосток, Вильно (две недели), Ченстохов, Домброву (две недели).
Адрес в Пулавы: "Институт". (Ключ тот же, что и лозунг - русский полный алфавит, завтра здесь допишу.)
Закажите агитационные брошюры для солдат в большом количестве - "Искру", "Социал-демократ".
Письмо это пойдет завтра или послезавтра. Корреспонденции, которые окажутся годными, отправьте немедленно в "Искру".
Юзеф". 7
Прочитав "Таймс",
Он представил себе, как толпы рабочих врываются в охранку, бегут по коридорам в бронированные комнаты, где архивы хранятся, достают эти архивы, а там, что ни дело, то его, Зубатова, резолюция. Разные резолюции, тысячи их, но ведь и десятка хватит, чтоб в з д е р н у т ь; ужас рождает обострение памяти; страх - иное, страх на каждую "память" три "непамяти" выставит, страх цепляется еще, думает, как бы выкрутиться, спастись, изловчиться, а ужас - это последнее, это когда все до конца видится, вся п р а в д а.
Зубатов побежал, именно побежал, в церковь на Ордынке, обвалился на колени, истово взмолился: "Господи, спаси Россию! Господи, покарай злодеев, только Трон сохрани, только Государя нашего охрани, тогда и меня покарай, меня, того, кто все это, страшное, начал". (Как всякий, пришедший в политику а Департамент полиции большую политику в е р т е л, но без достаточной научной подготовки, без широкого знания, - Зубатов не мог понять, что не он начал-то, не Гапон, не десяток других его "подметок", начала жизнь, которая есть развитие от низшего к высшему, которая есть поступательность истинная, а не сделанная, и которая - как бы ни мешали ей - свое возьмет, ибо невозможно остановить рост, подчиняющийся законам основополагающим, извечным и справедливым.) Из церкви, не найдя успокоения в молитве, чуя полицейским умом своим, что Господь в его деле не помощник, Зубатов, отвертевшись от филера (сегодня один был, по случаю паники в северной столице другого охломона на серьезных смутьянов п о с т а в и л и, а не на него, отца политического сыска, государева слугу), сел на поезд и отправился в Петербург, послав с кучером жене записочку: "Поехал на моленье, в Лавру, если кто будет интересоваться успокой".
В северной столице - затаенной, темной, пронизанной ощущением незабытого еще ужаса кровавого воскресенья - Зубатов ринулся к Стрепетову, старому сотруднику, выкинутому после его отставки, но п о л ь з у е м о м у и по сей день Департаментом в целях финансового поддержания ("подметкам" только в исключительных случаях пенсию платили, чаще ограничивались "поштучным" вознаграждением или единовременным пособием).
– Где Гапон?
– спросил Зубатов, проходя в маленькую, провонявшую кислой капустой комнату.
– Гапон мне нужен, Стрепет.
– Гапон прячется, Сергей Васильевич. Его вроде бы укрывают. Фигурою стал у всех на языке.
– Кто укрывает?
– Эсеры, - неохотно ответил Стрепетов.
– Понимаю, что не Департамент. Кто именно?
– Еврей какой-то.
– Там много евреев. Какой именно? Ты не егози, Стрепет, не егози! Мы с тобой повязаны шнуром - меня затянет, и тебя потащит, я один греметь не намерен, понял?!
– Рутенберг вроде бы.
– Найди Гапона из-под земли, Стрепет! Из-под земли! Тогда спать будем спокойно. Ежели пойдешь в Департамент - через час со мной очную получишь, я молчать не буду. Ступай.