Горение. Книга 2
Шрифт:
Балашов скривил губы от боли.
Веженский положил руку на ледяные пальцы Балашова, – костяшки стали выпирать, сделались бугристыми, желтыми, – шепнул:
– Мы покурим в кабинете?
Балашов благодарственно прикрыл веки, тронул кнопочку звонка, вызвал брата милосердия: доктор Бадмаев прописал инъекции из тибетских трав, боль снимало часа на три, наступало блаженство, голова становилась светлой, появлялось ощущение звонкой силы в теле – встань и иди, но что-то такое, что жило в Балашове помимо него самого, не позволяло ему подняться.
В
– Я беседовал с врачами, – негромко сказал Веженский, проверив, надежно ли прикрыты черные, мореного дуба, двери кабинета. – Чувствуется известный оптимизм – мастер так силен духом, что, возможно, он поднимется.
Половский покачал головой:
– Александр Федорович, зачем друг другу-то? Дни мастера сочтены.
– Мы же не монархия, – вздохнул Прохорщиков. – Наша линия постоянна. Я боюсь показаться жестоким, но ради пользы дела было бы разумным провести перевыборы мастера.
– Это жестоко, – сразу же откликнулся Веженский. – Он семнадцать лет был мастером, при нем наша ложа получила распространение в России, он провел нас сквозь грозные бури… Это жестоко, братья.
– А если кризисная ситуация? – кашлянув, поинтересовался Вакрамеев. – Если придется заседать не час и не два, а сутки? Если нужно принимать решение ночью, ехать к кому-то на рассвете – что тогда? Он ведь не выдержит, он не выходит из дому, тяготится болезнью, немощен, избегает встреч, не вносит предложений… А мы – по уставу ордена – не вправе принимать решений без утверждения мастера. Мне кажется, Александр Федорович, вы находитесь в плену неверно понимаемого чувства благодарности. Будет лучше, если мы сохраним в сердцах память по мастеру в его лучшие годы, когда он был на взлете. Горько, если мастер уйдет из нашей памяти больным, бессильным, неспособным к крутым – в случае надобности – решениям.
– Это жестоко, – повторил Веженский, понимая, что ему, преемнику, только так и можно вести себя. Он не допускал мысли, что его проверяют, – это было чуждо духу братства.
«А почему? – спросил он себя. – Братству – да, чуждо, но мы рождены в России, нами правит двор, который живет именно такого рода проверками. Проверка может происходить помимо осознанного желания братьев».
– Я против каких-либо шагов, – заключил Веженский. – Если, впрочем, вам кажется, что я недостаточно твердо провожу нашу линию во время недуга мастера, можно предложить иную кандидатуру.
Половский, который все сразу понял – умен генерал, мысль чует, даже коли не высказана, – пыхнул сигарой, задрал голову, словно зануздали:
– Дорогой мой, вы – истинный рыцарь. Речь идет не о каких-то крайних мерах. Просто, видимо, следует проинформировать наших братьев в главной ложе Парижа, что практическую работу во время болезни мастера проводите вы, Александр Веженский. Надо поставить точки над «i». Если хотите, я подниму это перед мастером. Я найду форму, которая никак его не обидит. Больной и бессильный мастер –
В кабинет, осторожно постучав, вошел брат милосердия.
– Господа, – прошептал он, – его превосходительство уснул после укола. Изволите дождаться пробуждения?
– Сколько он будет спать? – спросил Рослов, и вопрос его сделал тишину ощутимой – так были резки его слова и столько было в них скрытого раздражения.
– Два часа, – ответил брат милосердия и вышел.
21
– Кто вас просил прийти к пани Микульской? – спросил Попов, предложив Яну Баху сесть. – Думаю, для вас будет лучше, если сразу откроете всю правду.
– Она сама вызвала, – ответил Бах. – Баретки хотела заказать.
– Ах, вот в чем дело… Когда вызвала?
– Вчера.
– Заказала?
– Да.
– Из какого материала? .
Бах не сразу понял вопрос, волновался.
– Я интересуюсь: из какого материала будете тачать баретки? – помог Попов.
– Белое шевро.
– Вы социалист?
– Я? Нет, что вы! Я ни к какой партии не принадлежу.
– Кожу трудно доставать?
– Что?
– Экий вы непонятливый! – улыбнулся Попов. – Я интересуюсь: трудно ли по нынешним временам получать хорошие кожи?
– Нет, меня времена не зацепили, у меня с кожевниками хорошие отношения, меня не обижают.
– Кто вас снабжает, какая мастерская? Бах вспомнил, что именно в мастерской Шабельского собирается по средам кружок, там он с Уншлихтом познакомился, там с Дзержинским схлестывался.
Попов поднажал, открыл в голосе угрозу:
– Что, запамятовали?
– Я ведь со многими мастерскими имею дело..,
– Имели, – поправил Попов. – Вы имели дело, сейчас вы со мною дело имеете. И до-олгошенько будете иметь, решись таить от меня название мастерской.
– Так я не таю… Кожевенное производство Шераньского, Готлиба и Городецкого…
– Ну вот видите, вспомнили… Расскажите-ка мне, пожалуйста, Бах, о вашем ремесле. С чего вы начинаете тачать сапоги?
– Начинаю с того, что ногу смотрю, господин начальник, фигуру, лицо, – я ж модельер, не просто тачаю, я делаю обувь на заказ.
– Только дамскую?
– Нет, мужскую тоже.
Попов встал из-за стола, вышел на середину кабинета, остановился перед Бахом:
– Мои сапоги хороший сапожник тачал?
– Прощелыга, – ответил Бах убежденно. – Разве при вашей комплекции возможно икры в бутылочки загонять?!
– Нельзя?
– Никак нельзя. Вы, простите, столбом глядитесь. Вам нужны мягкие голенища, но высокие, под колено.
– Ну что ж, принимайте заказ, – сказал Попов. – Давайте, давайте, смелее…
– У меня сантиметра с собою нет.
– Изъяли при обыске?
– Нет, не захватил, господин начальник.
– А на глаз?
– Ну что вы?! Сделаешь на глаз, а потом мозоли замучают!