Горение. Книга 2
Шрифт:
– А как же?! Конечно, сможем!
– Из чего строится наш государственный бюджет, Кирилл Прокопьевич?
– спросил Дзержинский мягко. – Загните пальцы.
– Вы всё к себе клоните, Феликс Эдмундович…
– Да и вы не к дяде, Кирилл Прокопьевич. Два миллиарда российского бюджета составлены из пятисот миллионов, что дает водка, пятьсот – железные дороги, триста – таможня и четыреста – прямые налоги. И все! Азиатчина это! Тьма! Позор! Царь контролирует через государственный, то есть его, банк все финансовые операции, царь владеет двумя третями железных дорог, владеет девяноста процентами всех телеграфных проводов, царю принадлежит треть земли и две трети всех лесов в государстве, Кирилл Прокопьевич! Царь – самый крупный в России финансист, капиталист и землевладелец!
– Вы про Думу-то, про Государственную думу отчего не помянули, Феликс Эдмундович?! Ведь она теперь должна будет обладать законодательными правами! У нас теперь финансовая комиссия будет! Мы законы сможем проводить через нее, мы сможем и монополию ограничить! И не как-нибудь, не бунтарски, а по закону, по манифесту того же государя!
– О законе после, Кирилл Прокопьевич. Странно только: умный, деловой человек, инженер, а мало-мальски аналитического подхода к закону – ни на грош… Ладно, об этом еще поговорим… А как вы – буде получится – проведете через Думу ломку бюджета?
– Кардинально.
– Хорошо. Это просто-таки замечательно, вам за это Россия в ноги поклонится…
– Теперь поклон отменен, нет дэмокрэтик, – заметил Джон Иванович.
– Теперь, как в Юнайтэд Стэйтс, надо свистеть тем, кого лубишь…
– Ладно, посвистим, – согласился Дзержинский. – Значит, вы намерены так переписать бюджет, чтобы на народное образование не один процент, как ныне, был выделен, а десять? На пенсии – не три процента, а пятнадцать? На армию расписано тридцать процентов – сократите до десяти? На полицию сейчас отпущено семь. Сократите до одного? Кто вам это позволит, Кирилл Прокопьевич? Вас же в Сибирь за такое укатают! Перекраивая бюджет, надобно поднимать руку на налоговое обложение, Кирилл Прокопьевич! А кто вам позволит это провести? Царь! Ведь сейчас крестьянская семья из пяти душ получает в год триста девяносто рублей, а налогов платит триста восемьдесят шесть! Одно налоговое обложение на сахар, который мы у вас хрупаем, дает семьдесят миллионов прибыли в казну! В царскую казну, Кирилл Прокопьевич! Табачный налог – пятьдесят миллионов прибыли! И вы полагаете, что царь вам свои барыши отдаст?!
– Так он почти столько же тратит, чтобы этот барыш выколотить, Феликс Эдмундович! Он в каждой деревне фискальную службу держит. Им же платить надо!
– Значит, вы готовы возместить царю убытки? Из своих доходов?
– Не все, но часть – готовы.
– Значит, ваш рабочий должен будет получать еще меньше?
– Отчего?
– Так откуда ж вы деньги на воспроизводство получите? Царю отдай, себе оставь, а дальше что?
– Если всю правду рабочим открыть, они поймут, что лишь высокая производительность даст им заработок.
– А почему они вам должны верить? Какие вы можете дать гарантии?
– Ну что вы все норовите меня с рабочими поссорить, Феликс Эдмундович?!
– Я?! Вы сами с ними в ссоре, Кирилл Прокопьевич, вы принуждены будете жать, иначе концы с концами не сведете! И жизнь сама затолкает вас под бок к царю, которого вы так браните, у него станете солдат для усмирения просить.
– Что ж, по-вашему, мы ничего не добились и выхода нет?
– Вы кое-чего добились, да и то пока на словах..,
– Отчего вы так слепо, так озлобленно отвергаете манифест? Ну ладно, ну верно, булыгинская Дума, которая только графов в Думу пускала, дрянная была, но и мы против нее выступали. И добились своего! Ведь манифест прямо говорит: «Привлечь к участию в Думе те классы населения, которые ныне лишены избирательных прав».
– Неверно! – Дзержинский ожесточился. – Не надо так, Кирилл Прокопьевич! В манифесте сказано иначе: «Привлечь к участию в Думе в мере возможности те классы, которые ранее были лишены прав». А что такое возможность? Это закон. А разве царь отменил булыгинский закон, который и вы бранили? Разве новый закон распубликован? Царь спрятался за формулировочку «в мере возможности», а вы согласились с этой заведомой уловкой! Ваши-то теперь пройдут в Думу, а рабочие – нет! Понизят выборный ценз: раньше, чтоб голосовать,
– Ну хорошо, а какой выход вы предлагаете?
– Валить царя. Валить бюрократию. Требовать Учредительное собрание, нацеливать народ на республику.
– Которая предпишет меня обобрать, – заключил Николаев.
– Если вы будете посылать казаков с нагайками против тех, кто требует Учредительного собрания для выработки демократической конституции, – конечно! И чем больше станете поддерживать царя, тем больше накопится гнева. Операцию надо делать тогда, когда можно больного спасти.
Николаев хмыкнул:
– Россия… Все по Евангелию: «Сеете много, а собираете мало, едите, но не в сытость, зарабатывающий плату зарабатывает для дырявого кошелька… »
– Иоиль? – спросил Дзержинский.
– Именно… Сам народ во всем виноват, проклят от бога, варягов прогнал – по чванливой дурости, царям-ублюдкам руку сосал, умывал слезами, голодал, а хоругви носил, и мы же, те, кто хочет приучить людишек к делу, оказываемся во всем виноватыми, а?!
– Ясно, – согласился Джон Иванович и продолжил, путая русские слова с английскими: – Это угодно хистори, с этим ничего не сделаешь. У вас, в Рашиа, каждый следующий против предыдущего: Кэтрин зе Грейт была против Питера, Анна Ивановна против Кэтрин, Пол Первый, внук, против Питера и Кэтрин, Александр против Пола, обещал все сделать, как раньше, как при грандмазер, а повел свое, начал делать «бритиш стайл», английский стиль, Николай зе Фёст против английский стиль, он за стиль богдыхан, побольше вешат, поменьше говорить! Александр Второй против Николая – дал реформа в стиле «амэрикэн», возвратил из ссылки декабрьских революшиониерс, его взорвали, Александр Третий все отменил, что сделал Второй, теперь Николай Второй выделил вам то, что отобрал его папа…
– Во какого образованного американца держу, – деревянно рассмеялся Николаев. – У них про это только два профессора на всю Америку знают, а в Россию приехал – сразу думать научился!
– Нам нужен иксчейндж, обмен, – согласился Джон Иванович. – Мы у вас учимся думать, а вы у нас – работать… Мы тупая нация, мы боимся размышлять, чтобы не нарушить то, что ви хэв, что имеем.
– Поди на него обижайся, – сказал Николаев, оборотившись к Дзержинскому. – Если б своих выставлял, а то всем вдовам по серьгам, не чванится… Да, тупые-то вы тупые, но ваши б фермеры не стали, как наши, помещичьи усадьбы жечь.
– Стали бы, – убежденно возразил Дзержинский.
– Оттого, что национальный характер у нас такой – что не так, сразу кровь пускать и дом палить?
– Нет. Дело не в национальном характере, а в социальных условиях. Что могло помочь крестьянину в его варварской, немыслимой нужде? Образование. А что для этого сделано царем? На сто человек десять грамотных, как же можно урожай собрать, если обычай правит мужиком, а не наука?! А инициатива? Ведь деревня отдана исправникам, старостам, стражникам, становым! На каждого мужика сорок тысяч пиявок, право слово! Кредит? Черта с два! Кулак правит на селе, дает ссуду под такой процент, что и Шейлоку не снился! А сколько у мужика земли? Десятина? Две? Треть у царя, остальное у помещика, а он арендную плату взвинтил до того, что земля стоит пустая, а крестьянину, голодному, босому, это видеть невмоготу! Он миром просил у помещика – тот ему отказал, под свист пуль отказал. Вот и начали жечь! И не с тупого и слепого зла, нет, Кирилл Прокопьевич! Нам известно, что в мужицких комитетах стали говорить: «Коли не пожжем усадьбы, дадим кров казакам да солдатам, а так они придут, а жить под открытым небом, а под открытым небом долго не протянешь».