Горение. Книга 2
Шрифт:
– Объяснят еще, – скрипуче согласился Глазов, – всему свое время.
– Нет свое время, – разгорячившись, Есин впервые за все время начал говорить с акцентом. – Как это говорят у вас: «Каждому овощу свое время»? Правильно говорят. В России все правильно говорят, только неверно делают!
– Экий вы колючий, господин Есин… Простите, запамятовал ваше имя-отчество, – сказал Глазов, хотя прекрасно знал, что Есина зовут Митрофан Кондратьевич и что отец его не был старовером, а просто-напросто бежал из-под суда после растраты на Прохоровской мануфактуре.
– Там
– Михаил Константинович, я бы хотел прервать вас, рассказать, чего мы ждем от вашей работы…
– Фирма Есина сделает любую работу, господин Груман, особенно если надо кого перехитрить! Может, спустимся выпьем кофе, скоро время ланча?
– Какое время? – не понял Глазов.
– Там говорят «ланч-тайм», обеденное время: жрут по минутам, одно и то же, как племенные быки…
– В ресторане неудобно говорить… У немцев тоже, знаете ли, «мальцайт», сейчас не протолкаешься.
(Глазов понял, что своим «мальцайтом» он хотел взять реванш за «ланч-тайм», и ему сделалось стыдно этого: перед кем хвастал? )
– Ну что, тогда договорим здесь. Пожалуйста, слушаю вас.
– Мы ждем от вас подробного отчета о том, как будет проходить съезд социал-демократов в Стокгольме, Михаил Константинович.
– Кого? Социал-демократов? Которые убили Плеве?
– Плеве убили социалисты-революционеры.
– Да? Странно, там говорили, что социалисты…
– «Там» – это Америка? – поинтересовался Глазов.
– Да.
– Вы странно называете свою новую родину – «там», «они», «у них».
– А это там… у ни… – Есин рассмеялся, – это у нас принято; за океаном чистых нет, со всего мира по нитке, не сплотились еще, для американца штат дороже страны, а еще пуще – свой город. Они никогда не скажут «в Америке», они всегда «ин зис кантри» говорят, «в этой стране».
– Занятно… Так вот, Михал Константиныч, у нас в России, – выделил Глазов, – заинтересованы в том, чтобы вы своим острым, деловым умом вытащили главное – суть разногласий между двумя фракциями: Ленина и Плеханова, помогли нам понять, какие люди как себя ведут, с кем бы, например, вы смогли поговорить по своей методе: убаюкать, расположить, убедить…
– Кого завербовать можно? – уточнил Есин. – Вы это имеете в виду?
– Мы называем – «склонить к сотрудничеству». Но я не это имею в виду. Я хочу получить ваши рекомендации иного рода: с кем из участников съезда можно разумно говорить, кто, по-вашему, поддается логике, разуму, кто ближе по своей духовной структуре к деловому человеку…
– Это я сделаю, – пообещал Есин, – я чувствую человека сразу же, только мне его сначала надо расшевелить, дать выговориться, обсмотреть…
«Мои мысли повторяет, – подумал Глазов, – неужели похожи, а? Вот ужас-то».
– Ну и прекрасно, Михал Константиныч, коли так… В Стокгольме поселитесь в отеле «Рюлберг», я там от вашего имени номерок забронировал, там, кстати, русские будут жить, делегаты, Алексинский, Свердлов, возможно,
– С поляками мне труднее, я их языка не знаю, только «матка боска»…
– Ничего, они говорят по-русски, а господин Варшавский знает к тому же английский. Я вас там по телефону разыщу и скажу свой адрес, только вы не записывайте его, ладно? И когда ко мне пойдете – оборотитесь, не топает ли кто за вами. Само собою, все паши счета будут мною оплачены незамедлительно.
Ероховский встретил Глазова оглушающе громким вопросом, не прикрыв даже дверь номера, – расконспирировал, идиот, махом:
– Вы из столичной охраны или варшавянин, коего я не встречал ранее?
Глазов даже вспотел от ярости, втолкнул Ероховского в комнату, потом чуть отворил дверь, глянул в щелочку – нет ли кого в коридоре, покачал сокрушенно головой:
– Нельзя так, Леопольд Адамович, здесь могут жить люди, знающие русский. И потом – без пароля, первому пришедшему, разве можно?
– Я с похмелья, Андрей Андреевич, с похмелья…
– С похмелья, а ведь Андрея Андреевича запомнили. Вы уж, ради бога, осторожнее себя впредь ведите.
– Слушаюсь, вашродь!
– Вы что эдакий колючий?
– Погодите, колючим меня еще увидите, я сейчас добрый, как воск, я податливый сейчас, Андрей Андреевич. Водки не желаете? Дрянная у немцев водка. Я весь этот «Кайзерхоф» обошел, пока-то отыскал бутылку,
– мензурками наливают немцы, сущая фармакология, большая аптека, а не страна. Закусываете? Или холодной водою?
– Я не пью.
– Вовсе?
– Совершенно. Вообще-то на праздники могу, на масленицу или там на светлое Христово воскресение, но сейчас… Работы впереди у нас много, да и пост держу – грех. Игорь Васильевич предупредил, в чем будет заключаться ваша задача?
– В общих чертах, Андрей Андреевич, в общих чертах. Вы не взыщите, я пропущу рюмашку, а?
– Но чтоб последняя, ладно? А то вам завтра вечером уезжать на север, там встреч у вас будет много, интересных встреч, обидно, ежели вы в хмельном состоянии будете пребывать, – главное пропустите, а вам из этого главного впоследствии многое можно будет извлечь для своих реприз.
– Я реприз не пишу. Их пишут Элькин и Коромыслов, Андрей Андреевич. Ваше здоровье…
– И вам пусть будет хорошо… Простите, коли я не так что сказал.
– Дело в том, что репризы пишут те, кто не умеет работать за столом, их пишут летунчики, они на салфетках сочиняют. Я пишу пантомимы с куплетами, это совершенно другое, я меньше пяти копеек за строку не беру. Вы вот, к примеру, в каком чине?
– Да с чего вы взяли, будто я из охраны? – Глазов чувствовал себя с Ероховским неуверенно, раньше ему с такого рода агентами работать не приходилось, поэтому соврал, хотя врать не любил, сам ложь замечал, и другие, считал, не обделены таким же умением. – Я просто-напросто друг Игоря Васильевича и служу по ведомству иностранных дел.