Гори, гори ясно
Шрифт:
Я прикрыл глаза, потер лицо. Задумался. С одной стороны: как откажешь? И лес жалко, в особенности его обитателей. И планы у меня на бывшую мертвущу. А с другого боку: не свалят ли на меня все местные затруднения вскорости? Такими темпами над крыльцом дядькиного дома впору будет табличку повесить: «Бюро добрых дел».
— Детеныши в эту пору еще малые, — подкинул дровишек в костер моих сомнений лесовик, как знал, на что давить. — Бег от жара выдюжат не все, не все. Гнезда выгорят...
— Ух — это пятачка так зовут? — этим вопросом я давал
Хотя сам понимал, чем отвечу Евсею на его зов о помощи.
— Не, не, — заиграл кустистыми бровями лесной дед. — Ух — неясыть. Глаза мои. Одни из.
Я рефлекторно покосился на глазастых «стариканов» на краю полянки.
— Есть глаза сейчас возле лиха, — покивал сам себе леший. — Есть. Глянь сам, что зрят.
Огромная паутина засеребрилась, заискрила каплями росы, какой в полдень уже пора бы испариться. А потом посерела. Я проморгался, но серость стала только гуще, плотнее. Дым — вот чем была серость. А под облаком дыма змеилась разноцветная полоса. Наслоение цветов и оттенков было дикое, нечеловеческое, с уходом в часть спектра, от которой моим глазам было больно.
Звука паутина не передавала, так что цветного змия, что полз и ширился в сосновом лесу, я наблюдал на фоне безмятежного шелеста живого леса и гудения одинокого комара. Оттого змий выглядел ненастоящим, нарисованным. А сосны — спичками, которыми чиркнул шаловливый малыш.
Огонь и верхушки приблизились. Видимо, обладатель глаз заложил круг пониже. И тут меня накрыло осознанием, что это все на самом деле. И шутить о паутинке, показавшей себя круче, чем экраны в спортбаре у нас на работе, расхотелось. Гиб лес. Гибли те, кто его населял.
— Ты не ответил, — надтреснутым голосом проговорил лесовик (или тот ствол с дырой?). — Не ответил... Сдюжишь сей пламень? Возьмешься? Поможешь?
— Тропу откроете? — коротко спросил. — Чем быстрей я к огню доберусь, тем меньше он выжжет.
— До полей открою, — хмурое лицо Евсея просветлело. — Ну молодцом ты, молодцом! А дальше полевику накажу проход открыть. Только вот что... — лесовик отвел взгляд. — Лес Звяги жешь... Смогёт ли он благодарствовать, не ведаю. Я уж от себя лесных даров не зажму, токмо что тебе с них? А лес у меня не богатый на всякое, клад-то исть, только давнишний, злой, на крови.
— Евсей, — я поморщился. — Не трать время, мое и леса. Я тебе не ведьма, чтобы торговаться. Сколько стоит живой олененок, а сколько — горелый? Не по мне такое. Открывай тропу, я пойду к пожару. А ты уж сам реши, пока меня нет, что тебе не жалко презентовать за огнетушение соседского хозяйства.
Побеги расступились, открывая прямой, как стрела, путь. Не мешкая, я рванул бегом по ней. Евсей расстарался: дорожка лесная сама ускоряла мой бег. На опушку я выскочил, не успев вспотеть. Там меня уже ждала натуральная колея между спелых колосьев, явно работа полевого хозяина.
Не замедляясь, выкрикнул благодарное слово.
— До оврага проход, дальше невмоготу, — прошуршали злаки. — Там ужо близенько...
— Понял, — ответил я коротко, стараясь беречь дыхание. — Остановлю.
Через поля я промчал так быстро, что мог бы претендовать на мировой рекорд в забеге на длинные дистанции. Допускаю, что несся я даже быстрее, чем запущенный несколькими годами позже между Питером и Златоглавой Сапсан. С оговоркой: вместо допинга на скорость повлияли непростые тропки от лесной и полевой нечисти.
У оврага встал, отдышался. Гонимый ветром дым шел впереди огня, да и гул-треск слух уже различал. Совсем близко.
Я пожелал, чтобы лесное бедствие стихло, остановилось на том, что уже пожгло. Треск усилился, языки пламени лизнули ольшаник по краю оврага.
Я приказал огню остановиться. И... ничего не ощутил в ответ. Огонь меня не слышал. Как и почему — эти вопросы могли погодить, лес — нет.
— Как там по старинке стопорили огонь? — заговорил вслух, мне звук собственного голоса помогал сосредоточиться. — Встречным палом? Это мы можем, да, огнегривый?
Тот тоже восторга не испытал, когда меня ослушалось чужое бездумное пламя. И готов был — я это четко ощущал — добавить жару от себя в мою задумку.
— По-о-огнали! — растянул я «о» и огонь на всю длину оврага, даже там, где не видел его.
Огнегривый помог, ему ограничитель в виде зрительной доступности был по боку.
Небо над оврагом полностью заволокло дымом, с бешеным треском сошлись два ярых вала. Столкнулись, стакнулись, сдавили один другого. Я держал багрово-рыжую стену, правил ее, крепил изо всех сил.
Кто пересилит, тот и останется с победой. Дам слабину, отступлю, и пламя, слепая ярость, разольется по округе. Смогу ли я после такого держать в узде свою огневую суть? Едва ли...
Время, кажется, замерло. Сколько длилось наше стояние у безымянного шрама в земле: секунды, минуты, часы? Без понятия, хотя куда вероятнее первый вариант.
В какой-то миг чужое пламя поникло, схлынуло к древесным корням. И, услыхав наконец-то мой приказ, заглохло, разошлось черными дымками.
Обратный путь я проделал неспешным шагом. Выложился, выдохся. Поле шелестело и пело, а лес Евсея встретил стрекотом и беличьими любопытными мордахами. Грызуны без всякого стеснения скакали по деревьям передо мной, красовались.
— Евсей, дело сделано.
Лесовик встретил меня на той же полянке с куда большей теплотой, чем часом раньше. Это я с часами сверился, мое ощущение времени субъективно, тогда как отцовские часы не врут.
Грибов и ягод для меня собрали на несколько заходов, не иначе. Или на один, но с выделением грузового транспортного... да хоть бы и кабана.
— Я думал о твоих словах, думал, — высказал лесовик. — Пристыдил ты меня, дряхлого пня, пристыдил. Клад мы тормошить не станем, пакостный он. Я травок собрал, да не абы каких. Отборных! Тебе не сгодятся, так выменяешь чего дельного на них, ага-ага.