Горицвет. лесной роман. Часть 2
Шрифт:
Походив по двору, точно не замечая теплоты разогретого воздуха, зябко укутываясь в теплую шаль и, чувствуя, что ее лихорадка не проходит, бессознательно побрела в сад. Там две нанятые деревенские бабы снимали с деревьев желто-белые яблоки, похожие на маленькие, сочащиеся спелостью, солнца. Авдюшка Дорофеев вместе с внуком Филофея, вихрастым мальчишкой лет четырнадцати, таскал наполненные яблоками корзины из сада в сарайную клеть, расположенную в дальнем углу двора, рядом с конюшней. Сейчас он как раз оттаскивали тяжелую корзину, нагибаясь под корявыми, низко висящими ветками большой яблони, а его помощник в ожидании работы грыз яблоко. Одна из баб бросила вслед Авдюшке какое-то веселое напутствие. Авдюшка, прыснув от смеха, и выбравшись из-под яблони на открытое место,
Глядя на Авдюшку, Жекки вспомнила, что за весь сегодняшний день не сделала ни одного распоряжения по хозяйству, что вообще забыла поинтересоваться течением дел в имении. Но, вспомнив об этом, тут же отмахнулась от всяких намерений. Стремительный прилив сил, замкнувшихся внутри нее, молниеносно распадался на ватные хлопья апатии. Жекки все еще никак не могла прийти к какому-то равновесию. Ей ничего не хотелось. То, что она узнала о себе, и Сером, будто внезапный удар, напрочь выбило почву у нее из-под ног. Она не знала, как теперь жить.
Подобрав без всякой цели выкатившееся из корзины яблоко, она пошла куда-то вглубь сада. Его дальние заросли, где за годы оскудения почти не осталось ухоженных деревьев, незаметно сливались со столь же заброшенным старинным парком. Оконечности парка, в свою очередь, уже не имели никакой видимой границы, разделявшей их с Каюшинским лесом. Жекки брела наобум по песчаной тропинке, петляющей между высоких сосен. Правильные парковые посадки остались давно позади, начиналось постепенное смешение с природным бором.
XIX
Медовое солнце медленно и тягуче растекалось между стройно розовеющих стволов, осененных темными мохнатыми шапками. Над ними светло и тонко восходило в сияющую даль бездонно-голубое небо. Горькой медоточивой волной накатывало благоухание хвои вместе с расплавленным ароматом сосновой смолы и пропитанной им коры деревьев.
Взобравшись по крутому склону, усеянному сухими иглами и обросшему мелкими кустиками боярышника, Жекки оказалась на вершине, резко обрывавшейся глинистым глубоким провалом. Там внизу когда-то протекал небольшой ручей, а теперь, в темной сырости росла сочная острая трава. За провалом, по другую его сторону, насколько хватало глаз, тянулась покатая долгая равнина, рассеченная надвое голубым сверканием маленькой речки-Пестрянки. Оба ее пологих берега, поросших легкими деревцами, казались окутанными полупрозрачным, золотисто-розовым и бледно-зеленым лиственным пухом. За ними желтый уклон равнины сливался с сиреневой дымкой, обозначавшей край неба. И над всем этим плыла сквозь видимую бесконечность, повинуясь какому-то своему неизменному закону, все та же бездонно-высокая, переменчивая, как ветер, синева.
Волчий Лог начинался с пропасти. Здесь, поднимаясь одним своим хребтом, он выписывал самый живописный изгиб, открывая для глаза, привыкшего к непролазности лесной чащи, ослепляющую даль и высоту необъятного света, глубину и свежесть земного простора, соединенного с простором надмирным и бесконечным. Красота была дикая, сказочная, отдающая чем-то древним и неизменным, чем-то влекущим и тягостным, связавшим воедино и угрюмую крепость дремучего бора, и сияющую пестроту двух смежных, но не соединимых, равнин. Другого подобного места в ближайших окрестностях не было.
Дальше Лог мельчал, темнел, поворачивал и, в конце концов, уравнивался с земной плоскостью. Но здесь, и, наверное, больше нигде, он представал во всей свой дремучей нетронутой силе, во всем разбойном буйстве и неохватном размахе. Сюда Жекки приходила всякий раз, когда выбиралась на прогулку по ближайшим владениям,
Вдоволь набравшись здешнего сияния, напившись свежестью древнего бора, она обычно не успокаивалась, а проходила еще вдоль высокого склона, а потом, заметно отклонившись в глубину леса, задерживалась на другом излюбленном месте. Отсюда тоже открывалась дикая синеющая даль, но площадка для обзора была более узкой, а окружающие ее деревья стояли намного плотнее. Поэтому здесь не возникало того ликующего ощущения бесконечности. Напротив, глухая мрачная чернота надвинутых с трех сторон дебрей будто бы побеждала светлую даль и набрасывала на все впечатления необъяснимо волнующую горечь. Зато здесь можно было удобно присесть на поросших мягким волнистым мхом остатках старинного дома, по слухам - княжьего терема, построенного древними хозяевами этой земли в какие-то баснословно-глухие, чуть ли не былинные времена, задолго до того, как она перешла к Ельчаниновым.
Терем и все окружавшие его службы когда-то, очевидно, занимали намного больше пространства, чем осталось теперь свободным от лесных зарослей, но местоположение для них было выбрано действительно великолепное: на самой угрюмой крутизне, открытое всем стихиям и всем силам окрестных равнин, как бы говорящее о торжестве и владычестве над ними и вместе защищенное от непрошенных глаз непролазными хвойными лесами, разбросанными вокруг на многие сотни верст. Чем был этот когда-то, безусловно, величественный дом, срубленный, само собой, из вековых деревьев, кем и для чего был построен в те былинные времена, когда в этих местах еще укрывались языческие капища, а людская нога ступала так редко, что дикие звери могли чувствовать себя здесь единственными полноправными хозяевами, что стало с ним, и почему людская память не сохранила ничего о его прежней жизни, кроме полуявных, похожих на смутное эхо, слухов и темных сказаний, - ничего этого Жекки не знала, да и никто другой из ныне живущих людей, очевидно, не знал и уже не слишком стремился узнать.
Все, что сохранило время - это ушедшую под землю, а кое-где наоборот выступившую наружу каменную кладку фундамента, неровно протянувшуюся на несколько ломаных саженей. Дикий шиповник - странный сосед многих кладбищенских стен - разбрасывал алые цветы над одной особенно заметной оконечностью развалин, и его молодые кустики уже проникали дальше, за очерченный фундаментом контур. Алый цвет жизни и тихий аромат, доносимый им, производили впечатление случайности, правда, притягательной и сильной. В заметном отдалении от ярких цветов, будто в тенистом алькове, окруженном еловыми лапами, поднималось еще одно уцелевшее напоминание о былом, а впрочем, вполне возможно, и не имевшее ничего общего с кладбищем здешних руин.
Это был большой базальтовый валун, глубоко вросший в землю и тоже, как и остатки фундамента, покрытый мхом и поросший лишайником. Своим видом он напоминал грозного языческого идола. Две глубокие впадины на его, не тронутой мхами, каменистой голове были подобны мертвым глазницам, а ползущий по низу мох, кое-где проникший даже во внутренность глубокой расщелины, пересекавшей камень вдоль от середины до подножия, соответствовал густой окладистой бороде согбенного старца. У Жекки почему-то не получалось подолгу смотреть на него. Валун точно отталкивал нацеленный на него пристальный взгляд, тогда как сам не сводил мертвых впадин с любого, кто оказывался поблизости. И вид его, и это ощущение неотступности чужого тяжелого взгляда было вообще томительно и заметно подтачивало удовольствие от пребывания среди реликтовых развалин. Но Жекки неизменно тянуло сюда снова и снова. Чувствуя себя всякий раз не слишком желанным гостем, теряясь от подступавшей к сердцу необъяснимой тревоги, она все равно не могла удержаться от того, чтобы не приходить сюда.