Горицвет
Шрифт:
Возможно, повлияло то, что старая Жеккина нянька и по совместительству экономка, Настасья, в ту пору была еще жива, но уже сильно прихварывала, и находилась в каком-то особенно сострадательном ко всему расположении. Она уговорила Жекки пожалеть бедного подкидыша, призвав к христианскому милосердию и напомнив, что в доме всегда при господах жили какие-нибудь приблудные.
Это была истинная правда. Жекки и сама помнила каких-то двух странных теток-старух, живших в усадьбе еще со времен ее бабушки. Помнила глухонемого дурачка, летом исполнявшего должность надсмотрщика над господскими утками и гусями, а зимой вечно спавшего на полатях во флигеле; помнила и много кого из старых слуг, доживавших свой век на тех же полатях в полном бездеятельном довольстве. И, разумеется, полагаясь на силу этой с незапамятных времен укоренившейся традиции, не стала возражать против очередной ненужной ей приживалки.
Как показало время, хозяйственные навыки Проси
Сидя перед окном на кухне и вяло пережевывая куски яблока, Прося блаженно щурилась от солнца. Все ее маленькое костистое тельце с остро выпиравшими лопатками, одетое в ситцевое платье, перетянутое под мышками грязным передником, вызывало у Жекки смутное неприятие. Редкие белесые волосики, заплетенные в жидкую косичку, висевшую вдоль спины наподобие крысиного хвостика поблескивали, потому что Прося вечно смазывала их каким-то скверным маслом. Белесые ресницы были так редки и коротки, что почти не выделялись, и оттого блестевшие под ними маленькие мышиные глазки казались бесцветно-пустыми. Отроду в них не выражалось ничего, кроме равнодушной покорности или утробного удовольствия. Толстые губы, почти всегда полуоткрытые буквой «о», неприятно лоснились, смоченные постоянно текущей слюной. «Опять расселась, полоротая», — было обычным обращением Авдотьи, возвращавшейся на кухню. Прося не обижалась, не находя, видимо, для обиды достаточных причин, и продолжала сидеть как ни в чем не бывало, пока ее не прогоняла доходчивая затрещина.
Чтобы добиться от нее исполнения какой-либо работы, требовался неотступный догляд и непременная ругань, без которой девчонка вообще отказывалась шевелиться. Приучить ее к аккуратности, внимательности и какой-либо полезной деятельности оказалось невозможно, а выдерживать ее вечное нытье, ябеды на слуг и ленивое бесчувствие, становилось тяжелее день ото дня. По окну кухни, разогретому солнцем, ползла заспанная муха. Другая, вяло жужжа, вилась над Просей. Девчонка, сонно поковыряв в носу, запустила в рот вслед за козявкой очередной огромный ломоть яблока. Жекки посмотрела и пошла прочь, так ничего и не сказав. Сама Прося даже не взглянула на барыню.
Продолжив бесцельные хождения по дому, Жекки снова вошла в кабинет. Здесь мало что изменилось с отцовских времен. Аболешев оказался на редкость чутким преемником. Старое расположение ореховой мебели сохранилось неизменным. Старые вещи остались на своих местах. К ним прибавилось совсем немного новых. Прежде всего, маленький поясной портрет Жекки, набросанный карандашом на плотном картоне.
Портрет сделал уличный художник в том маленьком итальянском городке, куда Аболешевы выходили довольно часто пока снимали виллу неподалеку. Жекки помнила, как неохотно она согласилась позировать, как ей было жарко, как слепило утреннее, чистое солнце. Художник был, должно быть, какой-нибудь самоучка, бродяга. Жекки посчитала сделанное им изображение неловкой поделкой, но Аболешеву оно почему-то понравилось. Художник получил от него щедрую плату. Аболешев, несмотря на протесты Жекки, забрал портрет себе, велел сделать для него приличную раму, а после в Никольском поместил у себя в кабинете. Грубый карандашный набросок имел для него какой-то невысказанный прочный смысл. Жекки становилось не по себе от того значения, которое муж придавал рисунку. Когда она пыталась доказать ему, что на этом итальянском шарже она предстает какой-то разнузданной девчонкой и предлагала взамен строгую фотографическую карточку, на которой она казалась самой себе куда более настоящей, Аболешев только смеялся, и задвигал предложенную фотографию в ящик письменного стола.
Еще в кабинете появилось много нотных тетрадей, каких-то старинных партитур, и совсем немного новых книг. Кажется, Аболешева вполне удовлетворяло библиотечное собрание, доставшееся от тестя. Новейшие авторы только что забавляли его. Кое-какие мелкие личные вещи Аболешева, как раньше не потревоженные, лежали на привычных местах — он ничего не забрал. На столе Жекки заметила небольшой том в коричневом переплете. Аболешев что-то читал, может быть, перед самым отъездом. Жекки открыла обложку — стихотворения Баратынского. Да, это из его любимых. Павел Всеволодович отличался оригинальностью литературных пристрастий, тем более, что все его пристрастия можно было пересчитать по пальцам. От вида прочитанной им книги Жекки содрогнулась. Если бы она могла сейчас заплакать, может быть, ей стало бы легче. Но слезы не шли из глаз.
Из кабинета она торопливо перебралась в гостиную. Здесь на низком столике перед диваном со вчерашнего дня лежали газеты, доставленные из города. Жекки поискала между ними какой-нибудь конверт, — может быть, вызов из полиции, а может еще что-то, впрочем, на вести от Аболешева она почти не надеялась, — и, не обнаружив ничего похожего, в
Состоявшееся в воскресенье……октября гулянье на главном городском Бульваре прошло оживленно. Нарядно одетые дамы и сопровождавшие их кавалеры отличались как всегда отменной предупредительностью. Праздничному настроению гуляющих способствовали редкая для этого времени года теплая солнечная погода. Легкие музыкальные вещицы, исполненные духовым оркестром Инской пожарной части, заслужили всеобщее одобрение.
…. в части Каюшинского угодья, к северу от деревни Бараново, продолжается горение торфянников. Не смотря на усилия лесной охраны и пожарных, присланных из Мшинска, остановить продвижения огня пока не удается. При всем при том, опасения на счет распространения пожара по всему Каюшинскому лесу, которые все чаще звучат из уст неумеренно беспокойных обывателей, представляются нам совершенно надуманными.
«Хоть бы Матвеич вернулся поскорей, — подумала Жекки, отбросив газету, — а то я совершенно не знаю, как мне быть…» Она вышла из гостиной, прошла соседнюю комнату, столовую, вышла в переднюю, а оттуда через сени на парадное крыльцо. Справа и слева от нее поднимались, белея облупившейся известкой, фасадные колонны. Спустилась на удобно вытоптанную тропинку.
Походив по двору, точно не замечая теплоты разогретого воздуха, зябко укутываясь в теплую шаль и, чувствуя, что ее лихорадка не проходит, бессознательно побрела в сад. Там две нанятые деревенские бабы снимали с деревьев желто-белые яблоки, похожие на маленькие, сочащиеся спелостью, солнца. Авдюшка Дорофеев вместе с внуком Филофея, вихрастым мальчишкой лет четырнадцати, таскал наполненные яблоками корзины из сада в сарайную клеть, расположенную в дальнем углу двора, рядом с конюшней. Сейчас он как раз оттаскивали тяжелую корзину, нагибаясь под корявыми, низко висящими ветками большой яблони, а его помощник в ожидании работы грыз яблоко. Одна из баб бросила вслед Авдюшке какое-то веселое напутствие, и Авдюшка, прыснув от смеха, и выбравшись из-под яблони на открытое место встретил Жекки дурацкой улыбкой. Крупные здоровые зубы его сочно блестели, рукава потной рубахи, закатанные по локоть, обнажали крепкие смуглые руки. Жекки поздоровалась с ним и с работницами. Авдюшка, не переставая улыбаться, подхватил за ручку наполненную корзину и, громко с намерением крякнув, подзадорил внука Филофея, приподнявшего корзину с другой стороны. Видно было, что работа Авдюшке по душе: управляться с тяжелыми, яблочно благоухающими корзинами, да еще задиристо балагурить с бабами, — чего же может быть лучше.
Глядя на Авдюшку, Жекки первый раз вспомнила, что за весь сегодняшний день не сделала ни одного распоряжения по хозяйству, что вообще забыла поинтересоваться течением самых насущных, самых неотложных дел в имении. Но, вспомнив об этом, тут же отмахнулась от всяких напоминаний. Стремительный прилив сил, замкнувшихся внутри нее, молниеносно распадался на ватные хлопья совершенной апатии. Жекки все еще никак не могла прийти к какому-то равновесию. Ей ничего не хотелось. То, что она узнала о себе, и Сером, будто внезапный удар, напрочь выбило почву у нее из-под ног. Она не знала, как теперь жить.
Подобрав без всякой цели выкатившееся из корзины яблоко, она пошла куда-то влубь сада. Его дальние заросли, где за годы оскудения почти не осталось ухоженных деревьев, незаметно сливались со столь же заброшенным старинным парком. Оконечности парка, в свою очередь, уже не имели никакой видимой границы, разделявшей их с Каюшинским лесом. Жекки брела наобум по песчаной тропинке, петляющей между высоких сосен. Правильные парковые посадки остались давно позади, начиналось постепенное смешение с природным бором.
XIX
Медовое солнце медленно и тягуче растекалось благодатными лучами между стройно розовеющих стволов, осененных темными мохнатыми шапками. Над ними светло и тонко восходило в сияющую даль бездонно-голубое небо. Горькой медоточивой волной накатывало благоухание хвои вместе с расплавленным ароматом сосновой смолы и пропитанной им коры деревьев.
Взобравшись по крутому склону, усеянному сухими колкими иглами и обросшему мелкими кустиками боярышника, Жекки оказалась на вершине, резко обрывавшейся глинистым глубоким провалом. Там внизу когда-то протекал небольшой ручей, а теперь, в темной сырости росла сочная острая трава. За провалом, по другую его сторону, насколько хватало глаз, тянулась покатая долгая равнина, рассеченная надвое голубым сверканием маленькой речки-Пестрянки. Оба ее пологих берега, поросших легкими деревцами, казались окутанными полупрозрачным, едва колеблемым золотисто-розовым и зеленым лиственным пухом. За ними желтый уклон равнины сливался с мутно-сиреневой дымкой, обозначавшей слияние с чем-то незримым и необъятным. И над всем этим плыла сквозь видимую бесконечность, повинуясь какому-то своему неизменному закону, все та же бездонно-высокая, переменчивая, как ветер, синева.