Горицвет
Шрифт:
Волчий Лог начинался с пропасти. Здесь, поднимаясь одним своим хребтом, он выписывал самый живописный изгиб, открывая для глаза, привыкшего к непролазности лесной чащи, ослепляющую даль и высоту необъятного света, глубину и свежесть земного простора, соединенного с простором надмирным и бесконечным. Красота была дикая, сказочная, отдающая чем-то древним и неизменным, чем-то влекущим и тягостным, связавшим воедино и угрюмую крепость дремучего бора, и сияющую пестроту двух смежных, но не соединимых, равнин. Другого подобного места в ближайших окрестностях не было.
Дальше Лог мельчал, темнел, поворачивал и, в конце концов, уравнивался с земной плоскостью. Но здесь, и, наверное, больше нигде, он представал во всей свой дремучей нетронутой силе, во всем разбойном буйстве и неохватном размахе. Сюда Жекки приходила всякий раз, когда выбиралась на прогулку по ближайшим
Вдоволь набравшись здешнего сияния, напившись свежестью древнего бора, она обычно не успокаивалась, а проходила еще вдоль высокого склона, а потом, заметно отклонившись в глубину леса, задерживалась на другом излюбленном месте. Отсюда тоже открывалась дикая синеющая надо всем даль, но площадка для обзора была более узкой, а окружающие ее деревья стояли намного плотнее. Поэтому здесь не возникало того ликующего ощущения бесконечности и высокого простора. Напротив, глухая мрачная чернота надвинутых с трех сторон дебрей будто бы побеждала светлую даль и набрасывала на все впечатления необъяснимо волнующую горечь. Зато здесь можно было удобно присесть на поросших мягким волнистым мхом остатках старинного дома, по слухам — княжьего терема, построенного древними хозяевами этой земли в какие-то баснословно-глухие, чуть ли не былинные, времена — задолго до того, как она перешла к Ельчаниновым.
Терем и все окружающие его службы когда-то, очевидно, занимали намного больше пространства, чем осталось теперь свободным от лесных зарослей, но положение на местности для них было выбрано действительно великолепное: на самой угрюмой крутизне, открытое всем стихиям и всем силам окрестных равнин, как бы говорящее о торжестве и владычестве над ними и вместе защищенное от непрошенных глаз непролазными хвойными лесами, разбросанными вокруг на многие сотни верст. Чем был этот когда-то, безусловно, величественный дом, срубленный, само собой, из вековых деревьев, кем и для чего был построен в те былинные времена, когда в этих местах еще укрывались языческие капища, а людская нога ступала так редко, что дикие звери могли чувствовать себя здесь единственными полноправными хозяевами, что стало с ним, и почему людская память не сохранила ничего о его прежней жизни, кроме полуявных, похожих на смутное эхо, слухов и темных сказаний, — ничего этого Жекки не знала, да и никто другой из ныне живущих людей, очевидно, не знал, и уже не слишком стремился узнать.
Все, что сохранило время — это ушедшую под землю, а кое-где наоборот выступившую наружу каменную кладку фундамента, неровно протянувшуюся на несколько ломаных саженей. Дикий шиповник — странный сосед многих кладбищенских стен — разбрасывал алые цветы над одной особенно заметной оконечностью развалин, и его молодые кустики уже проникали дальше, за очерченный фундаментом контур. Алый цвет жизни и тихий аромат, доносимый им, производили впечатление случайности, правда, притягательной и сильной. В заметном отдалении от ярких цветов, будто в тенистом алькове, окруженном еловыми лапами, поднималось еще одно уцелевшее напоминание о былом, а впрочем, вполне возможно, и не имевшее ничего общего с кладбищем здешних руин.
Это был большой базальтовый валун, глубоко вросший в землю и тоже, как и остатки фундамента покрытый мхом и поросший лишайником. Своим видом он напоминал теперь грозного языческого идола. Две глубокие впадины на его, не тронутой мхами, каменистой голове были подобны мертвым глазницам, а ползущий по низу мох, кое-где проникший даже во внутренность глубокой расщелины, пересекавшей камень вдоль от середины до подножия, соответствовал густой окладистой бороде согбенного старца. У Жекки почему-то не получалось подолгу смотреть на него. Валун точно отталкивал от себя пристальный взгляд, тогда как сам не сводил мертвых впадин с любого, кто оказывался в его власти. И вид его, и это ощущение неотступности чужого тяжелого взгляда было вообще томительно и заметно подтачивало удовольствие от пребывания среди реликтовых развалин. Но Жекки неизменно тянуло сюда снова и снова: чувствуя всякий раз себя не слишком желанным гостем, теряясь от подступавшей к сердцу необъяснимой тревоги и таинственной робости перед неотступностью каменных глаз, перед томящими тоскливыми ощущениями, она все равно не могла
Ее притягивали и эта невнятная таинственность, и черная глубина здешней чащи, так резко слитая с потоками ясного света, идущим навстречу руинам со стороны обрыва, и самое главное — не с чем не сравнимая, глубокая ненарушимая тишина, выбравшая, должно быть, этот край земли своим постоянным обиталищем. Здесь никогда не было слышно живых голосов — пения птиц, звериных криков или чьих-то шагов, ни даже вообще отголосков жизни. Только ветер, иногда налетая, шумел верхушками огромных елей, да еще дождь время от времени плескался, стекая с раскидистых хвойных лап, или протяжно, гулко капал, стуча по мокрым листьям лиловых папоротников. Безмолвие было беспробудным, неправдоподобным по загробной отчетливости и чистоте. Погружаясь в него, Жекки словно бы прикасалась к чему-то неизменному первобытному и ужасному. Становилось и страшно, и неимоверно благостно, и пронзительно сладко. И хотя здесь невозможно было высидеть долго — живая душа не выдерживала присутствияв себе чего-то потустороннего, Жекки очень хорошо чувствовала свою сопричастность этому глухому заповедному уголку. Присев на мшистую подстилку каменных выступов, она любила смотреть в безмятежную даль, наплывающую с обрыва, и думать о чем-нибудь, пока не замечала идущего изнутри побуждения встать и немедленно уйти отсюда.
На этот раз ее привело сюда то же, знакомое, и вместе какое-то новое чувство. Оно буквально толкало ее в сторону Волчьего Лога, и Жекки, покорная, шла вдоль кромки обрыва, а когда, наконец, добралась до заветных мшистых останков, устало с каким-то странным облегчением опустилась на согретый солнцем податливый мох. Только теперь ей показалось, что лихорадка немного утихла, что обморочное опустошение слегка отступило. Каменный взгляд тяжело и вкрадчиво следил за ней.
Жекки тотчас приписала наступившее невесомое облегчение тому, что здесь она почти наверняка не могла столкнуться ни с одним живым существом, а значит и с Серым. Подобно всем другим лесным тварям, волк никогда не появлялся вблизи забытых руин. Жекки была уверена, что не появится он и сегодня. Со вчерашнего вечера Серый стал ей ненавистен, и не столько тем, что показал, каким может быть в ярости, сколько тем, что вонзилось в нее вместе с его когтями, что проникло в кровь вместе с отчаянной болью. Теперь она знала, что волк набросился на нее намеренно, с расчетливой целью, что так он открыл нечто, находившееся до сих пор под строжайшим запретом. И он мог быть доволен содеянным. Жекки чувствовала — случилось непоправимое. Она больше никогда не будет прежней, счастливой Жекки, ее жизнь разрушена раз и навсегда.
«Мне придется развестись с Аболешевым, я не смогу скрывать… даже если ничего не скажу, он догадается, почувствует перемену во мне и потребует объяснений. Но ни один человеческий язык, конечно, не в силах произнести ничего подобного моей правде: волк-оборотень, десять лет тайной привязанности, любовь и весь ее ужас. Аболешеву придется просто принять, как данность мое желание развестись. Как сказать ему, как смотреть на него? Разве я смогу это выдержать? Порвать с Аболешевым все равно, что разорвать собственную жизнь, если бы она и так не была порвана, точно платье, в котором я была вчера. Вот в чем дело. Лгать, тянуть время? Бесполезно, все равно я не смогу выдержать, не смогу ни лгать, ни оскорблять его и себя всей этой страшной подноготной, всем этим кошмаром, потому что он будет неотступно изводить меня. И все же, как хорошо, как ни ужасно в этом признаться, что Аболешев куда-то уехал, и как странно, что он сам, словно предчувствовал возможность такого исхода, что он сам предложил мне развод.
Но что же будет дальше? Как мы расстанемся, ведь это самое настоящее безумие расставаться с тем, без кого не можешь дышать. Неужели возможно, чтобы я собственными руками уничтожила саму себя? Да, это чистейшее самоубийство, но ничего другого нет, и уже не предвидится. И может быть, самоубийство…»
Жекки вздрогнула и тотчас отшатнулась от настигшей ее мысли. Нет, самоубийство в реальном, а не в фигуральном смысле показалось ей еще слишком неисполнимым, хотя… хотя она уже не боялась ни думать, ни представлять его воплощение. Она вообще больше ничего не боялась. Но что-то еще томило подспудно и удерживало в нависшей, как смерть, тишине. Жекки стала вслушиваться в едва уловимые, пульсирующие колебания своих очнувшихся чувств, и с изумлением увидела, что в глубине все ее самые сокровенные чувства остались теми же, только потерявшими прежнюю цельность. Они были зыбкими, размытыми, но такими же, как раньше — настоящими. Даже Серый…