Горицвет

Долевская Яна

Как вбежал, уж не помню. Увидал их на полу распростершись и в крови, и хошь верь, хошь нет, чуть сам не помертвел с перепугу. Так мне сделалось за их милость жалостно. Взвыл даже. Я было к ним, а как увидел, что они лежат не шелохнуться, глаза закрыты и лицо как полотно, то тут меня и разобрала злость-тоска. Вскочил и подбежал к тому самому господину, что у стены в перине лежал. Я на них сразу подумал, потому как пистолет там же рядом на полу с ними был. Да и кому же еще? Подбежал и хотел, чего уж… Так меня разобрало, за их милость… Придушить хотел со злобы. Уж и за шарф ихний схватился. Ан, гляжу, они лежат не хуже их милости, бледные и без дыхания. Чаю, все за грехи наши».

Сом быстро крестился и вздыхал. Дудырев смотрел на его толстую веснусчатую физиономию,

обросшую рыжей щетиной, и едва удерживался, чтобы не обозвать сопящего здоровяка дубовым боченком. Так и хотелось выпалить: «Ну какой из тебя провожатый, дубина ты стоеросовая. В „их милости“ души, стало быть, не чаешь, а сам дурак-дураком вместо того, чтобы у раненого кровь остановить, кидаешься почем зря к покойнику. Ведь тому-то уж, знамо, все-равно придушишь ты его, ай нет, а их милость тем временем чуть Богу душу не отдал, оттого что пуля-то аккуратно главную жилу бедра перешибла. Еще пять каких-нибудь минут, и пришлось бы тебе, дурачине такой, отходную по ним стоять.

Если бы не моя Катерина Петровна, акурат так бы и вышло. И никакого сомнения быть не может. Это она одна своим бабьим сердцем смекнула, что наперед делать, к кому бежать, за какое дело хвататься. Мигом сначала своим платком завязала, а уж потом и я ей подмогнул — вместе его же ремнем перетянули. Тут же хотели было его приподнять, чтобы перенести, значит, в светлую горницу, как он уж и глаза открыл. Силища-то надо знать, лошадиная в нем. Не такое стерпит.

А что говорят, мол, поделом ему, может, и поделом, потому мысли в нем, как есть, худые. Видано ли, не успел еще в себя прийти, к этому свету заново обвыкнуться, только что вокруг себя живое различать стал, как уж про какой-то нож вспомнил. Так все и шептал, пока не уснул, надо мол ему нож, выньте ему и подайте нож из земли. Прямо грешно повторять. Или нешто тот, второй, с которым они повздорили, так ему не пришелся? Да ведь он, прими Господи его душу, уже не ответчик. В другом мире разве сквитаются».

В одиннадцатом часу утра приехали сначала фельдшер из Новосспасского, за ним в своей пролетке — становой. Грег еще спал, когда к нему подступились.

Фельдшер осмотрел, обработал и перевязал как следует рану, заявив не без чувства собственного значения, что пострадавшего надо непременно везти в городскую больницу при том очень медленно и очень аккуратно, чтобы не дай Бог не открылось кровотечение. Становой, успев к тому времени взглянуть на покойника и опросить всех свидетелей, решительно потребовал от Грега дать показания. Вопреки ожиданиям тот наотрез отказался. Фельдшер напирал на то, что раненый еще слишком слаб, чтобы подвергаться допросам. Станового эти заверения нисколько не тронули, и он так и стоял под дверью, пока Грег со спокойной злобой не бросил, чтобы он убирался ко всем чертям. Точнее, чтобы все убирались. Отвернулся к стене и, задышав ровнее, скоро опять заснул.

Покойника перенесли на телегу, густо обложив соломой и накрыв толстой рогожей: путь предстоял не близкий, до Инска почти сорок верст. Фельдшер пересел в пролетку станового, тот прищелкнул вожжами, и они тронулись. Вслед за ними со двора станции выехала, теряя клоки соломы, обвисавшие по краям, и телега с покойником. Проводили их молча. Дудырев, придерживаясь за оглоблю, уныло доплелся до самых ворот. У него за спиной крестились, мяли в руках шапки и вздыхали Сом и Мучников. Какая-то баба в линялом платке, тащившая по дороге со стороны Никольского тощую козу на длинной веревке, остановилась прямо напротив ворот и удивленно выпялила на них глаза. Дудыриха, приложив руку к щеке, горестно смотрела с крылечка.

X

В этот день еще ко всему ожидалась почта из Инска. Дудырев готовился встретить ее с неизвестно почему подступившей тревогой, словно случившееся на станции несчастье, став известным по начальству, могло необратимо повлиять на его безупречную до сих пор репутацию отменного служаки.

В ожидании почты он несколько раз обогнул двор, то и дело посматривая через редкиий забор на протяжный изгиб дороги. Не найдя в этом успокоения, и постояв без дела возле подгнившего колодезного

сруба, пошел на конюшню. Лошади миролюбиво пережевывали заданный им овес. Конюх Онисим разливал в бадьи свежую воду. Дудырев без всякого интереса спросил, вполне ли оправилась Касатка после того как ей срезали бельмо и можно ли ее поставить сегодня пристяжной. Положительные ответы конюха, вид методично жующих лошадей, сладкий и мутный запах соломы, конского навоза и еще чего-то на удивление теплого и привычного наконец сделали свое дело.

Из конюшни Дудырев вышел приободренным. До того, что впервые после всех ночных происшествий снова обратил внимание на оставленный прямо напротив сенного сарая все еще великолепный, но несколько поникший и поблекший автомобиль. Вблизи при дневном свете особенно поражали его сверкающие внутренним зеркальными переливами передние фонари. Умиляла пахучая кожаная обивка салона и весь его чужой, почти невсамделешный, облик создания, явившегося из другого, неведомого мира.

Более пристальный взгляд, однако, натолкнул Дудырева и на вполне прозаические размышления. К примеру, вороненая полировка кузова с обеих сторон оказалась вся в росчерках кривых ломаных и резких царапин. Несколько довольно глубоких вмятин по бокам и на капоте уродовали заграничного пришельца ничуть не меньше. С правого борта их было особенно много. Через прорванную обивку водительского сиденья торчала какая-то рыжая пакля. На самом сиденье в полном небрежении валялась щегольская куртка из коричневой мягкой кожи, которая при первой же попытке тщательней рассмотреть ее, предстала жалкими рваными лохмотьями, правда источающими не с чем не сравнимый аромат дорогущих сигар и бензина. «Что значит люди с жиру бесятся, — подумал Дудырев, отбросив кожаные лохмотья. — Сорят деньгами, кромсают почем зря бесценные вещи, носятся сломя голову через лес на авто, после чего, наверное, один ремонт станет не в одну сотню, а потом еще удивляются, что кто-то к ним не расположен и готов даже при случае застрелить».

Откуда-то снизу, с обратной стороны кузова раздавалось натужное глухое сопение. Огромный Сом, с трудом посадив себя на корточки, старательно намывал левую надколесную боковину, по мере его усилий принимавшую иссиня-черный цвет и несколько приглушенный, но оттого не менее впечатляющий лоск. Железное ведро, стоявшее тут же, то и дело принимало в себя отжатые потоки грязной воды. Сом кряхтел и отдувался. Дудырев уже приготовился задать ему неизбежный вопрос о здоровье «их милости», как, услышав привычно протяжный скрип входной двери и басистый раскат голосов, обернулся на них с беспокойством. Сом тоже вытянулся, настороженный и растерянный, так и не выпустив из лапы мокрую тряпку.

Оба увидели, как на крыльцо вышел, прихрамывая, и тут же встал, тяжело навалившись всем телом на перила, Грег, собственной персоной. Лениво нырнув рукой под лацкан пиджака, он извлек портсигар, издали бросивший серебряную искру, и не спеша, вытянул из него сигару. Вставший чуть поодаль, одышливый, крупный Мучников смотрел на него снизу вверх и гудел о чем-то, истово чертыхаясь. Казалось, он по-дружески оповещал о чем-то до чрезвычайности важном, а Грег, как ни в чем не бывало, с похожим дружелюбием, слушал, изредка вставляя замечания.

«Может, фельдшер чего напутал, — подумалось Дудыреву, — и рана не такая уж опасная, или, может, натура у этого Грега такая настырная до жизни, что быстро оправилась? И, слава Богу, как говорится. Ожил, стало быть, и дальше не пропадет. Опять же, с нас меньше спросу». Дудырев посмотрел на расплывшуюся в блаженной улыбке физиономию Сома и, почувствовав, что сам улыбается, всплеснул руками, не хуже Катерины Петровны.

— Батюшки святы, да что это… господа…

Он не успел еще приблизиться к дому, чтобы вступить в разговор с трудными постояльцами, как услышал быстро нарастающий звон медных бубенцов и переливчатую трель колокольчика. Почтовая тройка мчалась где-то совсем близко. Не прошло и минуты, как она, с грохотом волоча за собой нагруженный тарантас, подкатила к станционному крыльцу и, запыленный почтальон с уставшим лицом, придерживая одной рукой саблю, спустился с козел на землю.