Горицвет

Долевская Яна

Жекки недолго перебирала глазами на вид совершенно безжизненные фигуры курящих. На той кушетке, что занимала ближайший от входа угол, она сразу узнала Аболешева. Он лежал на спине. Глаза его были закрыты. Низко опустившийся розоватый слой дыма почти касался его бледного воскового лба. Под расстегнутой рубашкой на его груди виднелись примятые черные волосы. Грудь вздымалась едва заметно. Левая рука, свисая, касалась пола. Жекки смотрела на него, не отрывая горящих глаз, незаметно наполнявшихся слезами. Все ее обиды, непонимания, гнев и жадная потребность разрубить накручивавшиеся годами узлы разрешились

всего за долю секунды, за один короткий взгляд.

«Как это просто, и как невыносимо», — подумала она, разглядывая бледное, но казавшееся ей по-прежнему прекрасным, лицо Аболешева. Такого умиротворенного, глубоко спокойного, может быть, даже счастливого лица она у него никогда прежде не видела. И это поразило ее больше всего остального. Она удивлялась про себя, что всего за несколько мгновений до этого взгляда хотела добиться от Аболешева немедленного отчета. Что вот-вот готова была объявить ему смертельную войну и утопить в потоке неприкрытой ярости. Увидев его теперь она не чувствовала ничего, кроме желания приблизиться и крепко, до боли обнять, заслонить его собой.

«Кто бы мог подумать, как просто все объяснилось, — проносилось у нее в голове. — Он курит опиум. Он опиумоман. Он не может обходиться без волшебных видений, рождающихся в сонной траве. Он спит, и поэтому живет. Или живет для того, чтобы видеть сны. Очевидно, уже давно. Это грезы, а не моя любовь, спасают его от чего-то такого, что он не в силах принять в здешнем мире, ведь он всегда был так слаб и беззащитен. Сны заменили ему силу, необходимую для того, чтобы переносить жизнь, а я… Я ничего не могла для него сделать. Даже, если бы узнала раньше, то все равно ничего не смогла бы… Сейчас видения спасают его, но завтра, наверняка убьют. И я опять ничего не смогу. Вот и все. Вот и ответ, вот и отгадка… Да-да, все, что с ним было в Италии, Петербурге, здесь… Приступы, переменчивость настроений, мизантропия, скрытность, лекарства, частые отлучки из дома, нежелание посвящать меня в свои дела. Он как мог защищал меня от собственной боли, а получилось, что заслонялся от меня самой».

Жекки мучительно захотелось прижаться к нему, почувствовать его тепло, запах, почувствовать на себе его полусонный нездешний взгляд. Она сделала шаг к его кушетке, но тут же натолкнулась на некое твердое вмешательство. Чья-то цепкая рука схватила ее чуть повыше локтя и потянула в сторону. «Не надо», — услышала она знакомый медленный говор. Подняв глаза, она увидела угрюмое лицо Йоханса. «Его нельзя будить», — сказал он, словно бы ненарочно подталкивая ее к выходу. Ласковый белый старичок согласно кивал ему, стоя примерно там же, где застала его Жекки. С того момента, когда она, повинуясь своему странному побуждению, ворвалась в эту дымную комнату, прошло не больше пяти минут. Ей же казалось, что она простояла над Аболешевым не меньше часа.

За дверью в коридоре послышались шаги и отрывистые голоса. «Меня ищут. Я не хочу с ними встречаться», — сказала Жекки и безуспешно попыталась освободить руку из железной десницы камердинера. «Я выведу вас через другую дверь», — услышала она в ответ.

Йоханс со свойственной ему деревянной бесстрастностью потянул ее за собой, и вскоре она очутилась примерно в таком же узком сумрачном коридорчике, только уже по другую сторону от потаенной

опиумной курильни. «Здесь направо есть комнаты. Через них идти. Дальше есть лестница, и есть черный ход», — сказал ей датчанин на прощание, довольно небрежно выставив в коридор. «Какая же он все-таки свинья», — подумала Жекки. Впрочем, ей было не до камердинера.

Зрелище в дымной комнате все еще стояло у нее перед глазами. Бледно-розовый дым, подступая со всех сторон, мешал ей дышать, кружил голову, путал сознание. Ей было так плохо, что она, прижавшись к стене, с трудом заставила себя растереть виски и хотя бы чуточку перевести дух. Тут только она заметила, что из глаз у нее все еще текут слезы, и догадалась, что плакала, очевидно, все время, пока смотрела на Аболешева. «Так мне и надо. Незачем было мчаться за собственным приговором». В полутемном коридоре было душно. Ей захотелось как можно скорее выбраться наружу, на свежий воздух, тем более, что головокружение не проходило.

Кое-как, пытаясь нашарить на стене какие-нибудь впадины, намекающие на дверные проемы, она дошла до конца коридора и только здесь обнаружила незапертую низкую дверцу. За ней оказалась просторная, но совершенно темная комната, в которой угадывалась мебель и, что особенно важно — окна. Значит, она все-таки выбралась в более-менее обитаемую часть здания. Она сделала несколько шагов, присела на подвернувшееся кресло, собираясь сейчас же встать, как вдруг ей послышались идущие из-за стены голоса.

Это не были отрывистые и грубые восклицания ее недавних преследователей. Не были они похожи и на голоса, долетающие из многолюдного ресторанного зала. Говорящих было двое. «А, отдельный кабинет, — догадалась она. — Вот так влипла». Она тихонечко подошла к двери, которая без сомнения вела в ту, другую, смежную комнату, и невольно задержала дыхание.

— Вы когда-нибудь слышали про ликантропию? — гулко прозвенел у нее в ушах отчетливый голос.

— Нет. А что это?

— Это наследственная болезнь, впрочем, еще не достаточно изученная, чтобы…

Дальнейшее прошло для нее как в обмороке, в который она все еще падала, несмотря на видимую ясность сознания. Она не могла оторваться от того, что звучало за дверью. Не могла ни выбежать назад в узенький душный коридорчик, потому что из него все равно не было выхода никуда, кроме дымной курильни. Ни заявить о своем присутствии тем двоим в отдельном кабинете, настолько жуткие не укладывающиеся в голове вещи они обсуждали, и настолько опасным для нее самой могло бы стать самообнаружение.

«Что же это? — думала она, — может, у меня галлюцинации от розового дыма?» Но за дверью помимо голосов слышался скрип стульев, кашель, звон посуды, паузы, заполнявшиеся невнятным бормотанием, то есть настолько естественные отголоски живой яви, что усомниться в ней было бы просто невозможно. Подслушивая разговор, доносившийся до нее из-за неплотно прикрытой двери, Жекки невольно ставила себя на место того человека со скрипучим голоском, который явно, так же как она, впервые узнавал о ликантропе. Подобно ей, он был оглушен фактами, подтверждавшими действительность монстра. Но если этот человек, по ее впечатлению, заурядно испугался, главным открытием Жекки стало вовсе не чудовищное разоблачение Грега, как бы оно ни поразило ее.