Горицвет
Шрифт:
Охорашиваясь перед зеркалом трюмо, уже почти одетая, Жекки поймала отражение довольно необычно смотревшей на нее Павлины. Та как всегда стояла, сложив руки поверх крахмльного фартука в ожидании распоряжений. Но сегодня в ее широкоскулом, немного приплюснутом, лице не было заметно привычного скромного лукавства. По тому, как она неуверенно переступала на месте и нервно шевелила сложенными в замок пальцами, Жекки поняла, что горничную что-то не на шутку беспокоило.
— В чем дело, Павлина? — спросила Жекки как можно спокойнее, придав вопросу всю возможную безмятежность, на какую она была способна в своем взвинченном состоянии. Павлина повела толстыми плечами и чуть не всхлипнула.
— Что случилось? — повторила Жекки. — Не мнитесь,
— Осподи, барыня, вот вить после того, как вы так кричали мне и говорить-то боязно. Как бы вам совсем худо не сделалось.
— Вы меня с ума скорее сведете, если не скажете толком, что произошло.
— Взаправду говорите? Не обманите? Не то я прежде к Николай Степанычу сбегаю за нервными каплями.
— Не надо мне ваших капель. Говорите прямо. Сколько можно просить.
— Ну, так, Евгенья Пална, барин от, Пал-то Всеволодыч…
Жекки почувствовала, как зеркало перед ней моментально расплылось в бесформенное пятно и сердце остановилось.
— Что? — еле выдавила она и невольно схватилась за край туалетного столика.
— Уехали они нынче в десятом часу и вас будить, чтобы значит проститься, не пожелали.
— Фу ты, господи. — У Жекки сразу отлегло от сердца. «С ним ничего не случилось. Всего лишь уехал. А эта безмозглая дура чуть дух из меня не выпустила».
— Велели вот передать. Павлина вытащила из фартучного кармашка аккуратно свернутую квадратиком записку и протянула ее Жекки.
— Хорошо. Идите, Павлина. Я закончу сама.
II
Павлина, вздохнув и тяжело шаркая, вышла из спальни.
Жекки развернула листок бумаги.
«Евгения Павловна, — пробегала она строчки, выведенные знакомым графически правильным почерком, — обстоятельства вынуждают меня срочно уехать. Не могу сказать, когда мы снова увидимся. От меня это ни мало не зависит. Если в связи с моим отъездом у Вас явятся дурные мысли, прошу их отставить. Впрочем, в Ваших побуждениях я не властен. Напротив, с полной готовностью предоставляю Вам совершенную свободу и право выбора в том, что касается Ваших намерений отностельно развода. Он будет оформлен тотчас, как только вам станет угодно заявить о своем решении. Итак, прощайте. С искренним пожеланием счастья и благополучия, Павел Аболешев».
Дочитав, Жекки выпустила записку из руки, и покачнулась на стуле. Она и впрямь чуть было не потеряла сознание. Аболешев писал что-то невероятное.
Во-первых, поражал сам тон его записки, холодный и официальный. Так мог писать разве что делопроизводитель из какого-нибудь казенного ведомства, в десятый раз отвечая по установленной форме надоедливому просителю. Аболешев никогда, с тех пор как они поженились, не называл Жекки Евгенией Павловной. Она всегда была для него и оставалась до сего дня просто Жекки. Никакой Евгении Павловны в домашнем обиходе она не могла бы услышать от него даже в минуту самой жестокой его хандры, даже во время спонтанно вспыхнувшей ссоры. Кроме того, в записке ни разу не упоминалось слово «любовь» или какие-либо его производные: «любимая», «люблю». Ничего, что могло бы хотя бы чуть-чуть смягчить впечатление от этого неожиданного послания. Словом, форма поразила Жекки намного сильнее содержания. По крайней мере, в первые несколько минут. Когда же первый эмоциональный чад рассеялся, и Жекки прочла записку во второй раз, уже вооружившись обычной для себя деловитостью, ей открылась картина, неприглядная и во многих других смыслах.
Судя по всему — раскручивалось у нее в сознании, — кто-то напел ему про ее появление на Вилке в обществе Грега. Возможно, и даже наверняка, с прибавлением несуществующих подробностей. Но как мог такой человек, как Аболешев слепо довериться городским сплетникам? Как мог позволить себе увлечься пустой ревностью? Как мог, не выслушав ее, даже не посмотрев ей в глаза,
Да, конечно, после того, как она увидела его опьяненного опиумным дурманом в подпольной курильне, в ее душе произошел тяжелый разлом. Будто что-то надорвалось внутри и зашаталось, и перестало быть прежним и нерушимым. Но это не повлияло на суть ее связи с Аболешевым. Ведь она любила его не меньше, чем всегда. И, как и раньше не мыслила себя без него. И точно так же Аболешев — Жекки была убеждена в этом — Аболешев не переставал любить ее.
Она удивилась, поймав знакомый трепет, и это удивление было необъяснимо приятно. Она чувствовала, что он любит ее и сейчас, находясь от нее, возможно, где-то за тридевять земель. Оба они связаны слишком непреодалимой связью, чтобы можно было вот так, с бухты-барахты, порвать ее. Их связь, то чувство, что соединяло их, проросло в каждом слишком глубокими, бесчетными, переплетенными друг с другом корнями, ветвями, и множеством мелких почти невидимых отростков, чтобы всю эту сложную живую поросль можно было вырвать из одного существа, не причинив при этом невыносимой боли или, даже вероятнее — смерти другому.
Испытав малую толику этой возможной боли от одного только коротенького послания Аболешева, Жекки поняла, что он сам должен был испытывать куда более мучительные страдания, отправляя ей эту записку и, вообще, решаясь покинуть ее. Значит, с ним произошло что-то действительно сереьзное. Что-то переходящее за край понимания Жекки. Скорее всего, он окончательно поддался веянью дымных грез. Другого весомого соблазнителя, способного подтолкнуть его к этому безумному шагу, просто не было. Это розовые сны, а не что-то другое увлекают его все дальше, и дальше. Это их клубящиеся волны несут его в какую-то неведомую манящую пустоту, из которой он не в силах вырваться. Очевидно, понимая это, он решился, пока у него сохранялась какая-то воля к поступкам, предоставить Жекки возможность освободиться от все более и более бесполезного брака. Для этой цели годился самый ничтожный повод, как например, ее участившееся общение с Грегом. И он воспользовался им, как ошибочной подсказкой нерадивого ученика.
В этом случае Аболешев взглянул на ее жизнь глазами людей из так называемого общества. Он озаботился ее судьбой, ее репутацией жены опиумного курильщика, промотавшегося помещика и некчемного человека. Как будто иные прочие, всеми уважаемые члены этого самого общества, не менее некчемны, чем он, чем она, чем любой другой человек на земле. Значит, Аболешев решил ее пожалеть. Ему в голову пришла счастливая идея тремя строчками на клочке бумаги разорвать неопределенность их отношений. Но он забыл при этом самое существенное, без чего его благородному самопожертовованию — грош цена. Он не подумал поинтересоваться ее чувствами и ее настроениями. Он все решил за нее. Вот что, пожалуй, вызвало у Жекки еще один сильнейший прилив горечи.
Пошатываясь, как пьяная, она заходила по комнате, пока не почувствовала, что больше не может сдерживаться. Упав ничком на тахту, она разрыдалась. Так горько, так невыносимо, ей еще никогда не было.
III
— Евгенья Пална, — услышала она доносящийся из-за двери голос Павлины, послечего послышалось два несмелых, требующих снисхождения, стука в дверь. — Извольте с почты конверт получить.
Жекки тотчас вскочила на ноги. Отвернувшись лицом к окну и делая вдобавок вид, что отсмаркивается в платок, она пригласила Павлину войти. Та вошла, тяжело переваливаясь. Положила конверт на туалетный столик, и из сострадания к барыне, уходя, даже не проронила ничего лишнего, кроме неизбежного комментария по поводу почты: «Вот ить принесла нелегкая, вовремя не вовремя — все одно носят».