Горькая кровь
Шрифт:
А затем пал.
Что ж. Я сильный. Я выжил. Я всегда выживал. Но сейчас нет никого, чтобы спасти меня, никто не знает, что я один один один. Темнотаааааааааааааа.
Потребовалось некоторое время, чтобы побороть панику; казалось, что каждый раз она длилась дольше; с чисто научной точки зрения я полагал, что должен был делать заметки. Монография на тему ужаса в темноте с дополнительной слепотой. Я мог бы написать целый том, если бы был еще когда-либо в состоянии писать.
Твои глаза восстановятся, рациональная часть меня - в лучшем случае крошечная часть, ни в коем случае не лучшая часть меня - шептала. Нежные ткани исцелялись дольше.
Злая волна паники снова перевернула меня, и когда наконец-то это прошло, мой мысленный крик успокоился, я присел в воде и прислонился к холодным стенам, раскачиваясь. Мое горло было странным. Ах. Я снова кричал. Я проглотил струйку собственной, драгоценной, дефицитной крови и задался вопросом, когда Клэр будет меня искать. Она будет; она должна. Я отчаянно верил, что она будет. Конечно же она не была на меня сердита настолько, чтобы отвергнуть меня и оставить здесь, в этом ужасном месте.
Пожалуйста. Пожалуйста, приди. Я не могу пережить это я не могу в одиночку нет нет нет не один не слепой не...
Я не привык к ощущению ужаса, который объединял все мои страхи земной жизни в ядовитый эликсир; близость стен, темнота, грязная вода, осознание, что я никогда не смогу покинуть это место, что я буду голодать здесь, среди лохмотьев и костей, пока жажда не отнимет у меня все клочки ума, я буду усердно бороться, чтобы сохранить его, вгрызаясь в свою плоть, пока не буду осушен.
Я все таки стал как мой отец.
Мой отец сошел с ума, когда я был маленьким мальчиком, и они заперли его... не так, как это, а в неосвещенной хижине, и приковали, без надежды на память или дневной свет. Когда у меня были кошмары - ежедневно - это было моим адом, я просыпался, одетый в грязные лохмотья моего отца, прикованный и одинокий, брошенный наедине с криками в моей голове.
В темноте.
И вот он, ночной кошмар стал явью, в темноте, в одиночестве, брошенный.
Ерунда. Пенифитер всегда работал на Оливера. Я пытался сосредоточиться на логике, на чем-нибудь, что помешало бы снова заскользить по грязи, снова опускаясь в яму отчаяния. Следовательно, Оливер желал избавиться от меня. Почему он желал этого? Потому что Амелия доверяла мне?
Это казалось неправильным. Оливер не был беспорядочно жестоким; он наслаждался властью, но в основном из-за того, что власть могла сделать. У него была возможность переделать Морганвилль по образу и подобию своему, но он воздерживался, снова и снова; я бы подумал, что из-за подлинного уважения, даже странной и неохотной любви, растущей между ним и Амелией. Тем не менее, он изменился, и через него изменилась и Амелия. К худшему.
Амелия, моя милая леди, такая маленькая, застенчивая и тихая в начале, когда твой хозяин встретил моего, когда как молодые вампиры мы познавали радость охоты, из-за которой нами овладевал ужас. Я спас тебя от твоего мерзкого отца, потерял тебя и нашел снова. Ты вообще помнишь меня, как того молодого и осторожного вампира, полного страха и расплывчатых понятий?
Амелия была сама не своя. Оливер не должен был сделать это со мной, он был не в состоянии без ее согласия. Чего-то не хватало, чего-то, что я еще не совсем понимал.
Это было загадкой, а я любил головоломки; я цеплялся за них, здесь, в темноте, это щит против разваливающихся частей, разрушавшихся
Другая паника захлестнула меня, горячая, как кипящий свинец, и холодная, как снег, достигающая высот моей юности, и то немногое в моем уме, что растворялось в кислом безумии, мысли, спешащие так быстро, как современные поезда, грохочущие по камню, дико метались на пути, превращаясь из жжения в хаос закрытыйвтемнотетактемнотакблизкогладкиестенынетнетнет...
На этот раз вернуться было труднее. Я болел. Я дрожал. Я думаю, я мог бы плакать, но холодная вода капала на меня, так что я не был уверен. Нет стыда в слезах. Стыдно не было вообще, так как нет никого, кто увидел бы меня, никого никогда, никогда, никогда снова.
Приди ко мне. Пожалуйста, вопила одинокая и потерянная часть меня. Но никто не пришел.
Часы тянулись медленно, и я начал чувствовать что-то странное... давление, странное ощущение, из-за которого хотелось вцепиться когтями в мои израненные глаза.... но я удержался, сжал руки в дрожащие кулаки и стучал о твердые, гладкие стены, пока не почувствовал кости под кожей. Это заживало быстрее, чем мне хотелось бы; отвлечение было недолгим, а давление в моих глазах нарастало и нарастало, и вдруг появилась прекрасная, захватывающая дух вспышка света.
Блики обжигали так сильно, что я закричал, но это не имело значения. Я мог видеть, и вдруг паника уже не была столь отчаянной и подавляющей. Я мог справиться с ней. Я управлял ей. Как из всего в моей жизни, был выход, единственная ниточка надежды, однако безумная...
Потому что, на самом деле, это был мой секрет. В безумном мире здравомыслие имело очень мало смысла. Никто не ожидал, что я выживу, и поэтому я делал именно это. Всегда.
Я посмотрел вверх и увидел удручающе узкий тоннель, превращающийся в крошечное, тусклое отверстие вдали, далеко в высоте... и еще выше блеск серебряной решетки, круг, вмещающий крест. Пенифитер не просто бросил ослепленного меня в яму, он бросил меня в один из уровней ада и запер меня серебром, поэтому маловероятно, что я смог бы преодолеть такую высоту. И кто знает, что лежит за пределами; ничего хорошего, я был уверен. Если Оливер отдавал приказ, он оставлял мало шансов, когда определялся со своим курсом.
Тем не менее. По крайней мере не стемнело, утешал я себя. Я посмотрел вниз и в малейшей возможной полоске света я увидел, что мои ноги - голые ниже колен, так как я, возможно неблагоразумно, носил пару древних бархатных штанов по колено, были бледнее, чем я когда-либо видел свою кожу. Они были цвета грязного снега и сморщены, как ботинок. Я поднял одну ногу из солоноватой воды, тапочки с зайцами промокли и трогательно опустились. Даже клыки, казалось, потеряли всякое очарование.
– Не волнуйся, - сказал я.
– Кое-кто заплатит за твои страдания. Тяжело. Крича.
Я чувствовал, что должен повторить это для другого тапочка, в случае чего между ними не должно быть разногласий. Никогда не следует создавать неловкость в отношениях между обувью.
Я выполнил эту обязанность и снова посмотрел вверх. Холодная вода капала с высоты, ударялась о лицо острыми, ледяными ударами. Это было жестоко, так как раздражало меня, а не поддерживало. Однако, должны быть крысы. В каждой темнице есть крысы; они были стандартной проблемой. Кровь крыс не была моей любимой, но, как говорится в старинной поговорке, в шторм сгодится любой порт. А я определенно находился в шторме, в буре истинных неприятностей.