Горькая Любовь
Шрифт:
Молодому литератору удалось встретиться с мастером:
«Какое суровое лицо у вас! – воскликнул Короленко. – Трудно живется? Вы часто допускаете грубые слова, должно быть они кажутся вам сильными?»
Недели через две Короленко объявил, что у Пешкова есть способности, но писать надо с натуры, не философствуя. Мастер сразу разглядел талант: «Самое хорошее, что вы цeните человека таким, каков он есть. Я же говорил вам, что вы реалист. Но в то же время – романтик!.. У вас есть юмор, хотя и грубоватый! – добавил писатель. – А стихи ваши – бред!»
Постепенно
И вскоре случилось необыкновенное: портреты писателя-босяка появились везде, даже на коробках конфет и пачках папирос. Рассказы принесли молниеносную славу нижегородскому цеховому малярного цеха. Местa, виденные им, и слова, услышанные от простого люда, – он с жадностью впитал и вернул встреченное в живых, красочных образах. Кругом слышны были толки о новоявленном писателе. Когда слава о Горьком загремела по всей России, в Самаре и Нижнем не верили, что это тот самый бродяга в странной разлетайке.
– Мы присутствуем при рождении знаменитости! – воскликнул Богданович, прочтя очередную восторженную статью о талантливом друге. Слава Горького, неслыханная, какой не знал ни один русский писатель, росла, а вместе с ней улучшалось и материальное положение.
Постепенно в квартиру Пешковых стягивались все нити культурной жизни Нижнего. Здесь гостили: певец Ф. Шаляпин, художники, артисты, писатели.
Если муж отлучался, то постоянно писал домой:
«Сейчас получил твоё письмо – очень милое. Жаль, что в нём мало сказано о Максимке. Мне скучно без него и боязно, что он захворает. Пожалуйста, пиши, как и что он ест. Вчера, гуляя, я нашёл маленький мяч, привезу ему. Чехов говорит, что не видал ещё ребёнка с такими глазками».
В следующем послании Горький сообщал: «Спасибо, Катеринка, за письмо. Я приеду к пасхе, наверное, в субботу. Мы поедем вместе с Чеховым. Он очень определённо высказывает большую симпатию ко мне, очень много говорит мне таких вещей, каких другим не скажет, я уверен. Меня крайне трогает его доверие ко мне, и вообще я сильно рад, очень доволен тем, что он, которого я считаю талантом огромным и оригинальным, писателем из тех, что делают эпохи в истории литературы и в настроениях общества, – он видит во мне нечто, с чем считается. Это не только лестно мне, это крайне хорошо, ибо способно заставить меня относиться к самому себе строже, требовательнее. Он замечательно славно смеется – совсем по-детски. Видимся мы ежедневно…
Но мне за всем этим скучно без тебя и Макса…
Кажется, я пойду к Льву Толстому. Чехов очень убеждает сделать это, говоря, что я увижу нечто неожиданно огромное.
Тут за мной ухаживают барыни – я попробую утилизировать их пустое время. Но, хотя и ухаживают – ты не беспокойся, ибо самой сносной из них лет за сорок, а самая молодая – харя и глупа, как лягушка… Опиши мне как-нибудь Максимкин день, час за часом…
Горький приезжал
Под крылаткой желтая шелковая рубаха, подпоясанная
длинным и толстым шелковым жгутом кремового цвета,
вышитая разноцветными шелками по подолу и вороту. Только
не детина и не ражий, а просто высокий и несколько сутулый,
рыжий парень с зеленоватыми, быстрыми и уклончивыми
глазками, с утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями
и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает
большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит…
В тот же день, как только Чехов взял извозчика и поехал к
себе, Горький позвал меня зайти к нему… Показал мне, морща
нос, неловко улыбаясь счастливой, комически-глупой улыбкой,
карточку своей жены с толстым, живоглазым ребенком на руках,
Теперь это был совсем другой человек, чем на набережной, припотом кусок шелка голубенького цвета и сказал с этими гримасами: – Это, понимаете, я на кофточку ей купил… этой самой женщине подарок везу…
милый, шутливо-ломающийся, скромный до самоунижения,
говорящий уже не басом, не с героической грубостью, а каким-то все
время как бы извиняющимся, наигранно-задушевным волжским
говорком с оканьем.*
Стали зарождаться знакомства с артистами, писателями. Горький делился с женой о встречах с Львом Толстым:
Он похож на Бога, на этакого русского Бога… Его интерес ко мне -
этнографический. Я, в его глазах, особь племени, мало знакомого ему,
и – только. Он много раз и подолгу беседовал со мною; когда жил в Крыму
я часто бывал у него, он тоже охотно посещал меня, я внимательно и
любовно читал его книги, – нет человека более достойного имени гения,
более сложного, противоречивого и во всем прекрасного…
Провожая, он обнял меня, поцеловал и сказал:
–– Вы – настоящий мужик! Вам будет трудно среди писателей, но вы
ничего не бойтесь, говорите всегда так, как чувствуете, выйдет грубо -
ничего! Умные люди поймут…
О женщинах он говорит охотно и много, как французский романист,
но всегда с тою грубостью русского мужика, которая – раньше – неприятно
подавляла меня. …
Сегодня в роще он спросил Чехова:
–– Вы сильно распутничали в юности?
Антон Павлович смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал
что-то невнятное, а Лев Николаевич, глядя в море, признался:
– Я был неутомимый…
Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое
мужицкое слово и продолжал:
– Есть такие минуты, когда мужчина говорит женщине больше того,
что ей следует знать о нем. Он сказал – и забыл, а она помнит. Может