Горькая полынь. История одной картины

Гомонов Сергей

Через полчаса пристав вошел в Приют, но и здесь его ждало разочарование: Шеффре уже ушел, и наверняка не домой, а по обыкновению своему шататься по городским притонам в поисках приключений. Не хватало еще с этими его привычками потерять однажды последнего надежного свидетеля и советчика! Считать же надежным разгульного Стиаттези да Виенне не приходило в голову. Подумав, Никколо решил заехать к кантору и хотя бы оставить записку через его слугу, однако к своему величайшему удивлению он застал музыканта дома.

— Ну слава всевышнему! — воскликнул он, когда Стефано проводил его в комнату хозяина.

Тот лежал, вытянувшись на кровати, и, не открыв глаз, приложил палец к губам. Никколо

послушно замолчал. Спустя пару минут Шеффре поднялся, схватил перо, ткнул им в чернильницу и торопливо что-то записал.

— Добрый вечер, Никколо, рад вас видеть, — сказал он наконец, чрезвычайно довольный оборачиваясь от секретера.

И руки, и рукава сорочки его были в чернильных пятнах, как у заправского писаря, но да Виенна очень обрадовался его новой моде — во всяком случае, она не вызывает в приятеле потребности слоняться по трущобам Флоренции.

— Желаете чего-нибудь выпить?

Пристав не отказался. Усевшись в кресло, он объяснил, что хочет еще раз поговорить о том случае с нападением грабителей на Стиаттези и о Шепчущем убийце. Сделав небольшой глоток из своей рюмки, Шеффре ответил, что может лишь повторить уже рассказанное наутро после стычки, поскольку выложил тогда всё, что помнил.

— Тогда, Шеффре, вспомните как можно лучше: вы действительно уверены, что тот человек был мужчиной?

— Пф! — насмешливо фыркнул кантор, взмахивая рукой. — Неужели я не отличу мужчину от женщины?! Так что-то случилось?

— Похоже, ваш ночной спаситель и охотник за головами — это один и тот же человек.

Шеффре слегка отпрянул:

— В самом деле? И почему вы так решили?

— А вот давайте поразмыслим…

— А давайте! — легко согласился кантор.

Никколо нравилось его приподнятое настроение, он никогда еще не видел Шеффре столь игриво расположенным — видимо, застать всякого творческого человека счастливым не так-то легко, если тот не находится под воздействием вдохновения или чего-нибудь покрепче. Но сейчас ему самому было не до веселья. Он поведал об убийстве в соседнем с трактиром квартале, о том, что жертва была обезглавлена — и, похоже, обезглавлена тем же орудием, которым были убиты двое из нападавших на кантора с художником.

— То есть мечом, — завершил он. — И хуже того: после убийства Густаво Ферруссио был ограблен.

Глаза Шеффре округлились:

— Вы сказали — Ферруссио? Он же тогда играл с нами за одним столом!

Вот этого да Виенна ожидал менее всего и даже растерялся:

— Вы разошлись все вместе? — поразмыслив, спросил он.

— Нет, он ушел прежде нас, по нужде, но так и не вернулся, а мы со Стиаттези убрались оттуда, наверное, через полчаса или минут через сорок: сначала он, следом я.

— Друг мой, объясните мне честно: вот вы же никогда не играете, так почему играли в тот раз?

Кантор тут же замкнулся:

— Никколо, я готов отвечать на многие ваши вопросы, почти на все. Но давайте мы сделаем вид, как будто вот этого вы не задавали? Я не могу вам на него ответить.

Догадка мелькнула в голове пристава, но он подавил невольно запросившуюся улыбку и тут же вспомнил о том, что увидел в доме Эртемизы.

— Только что был у них, там траур. Похоже, что Стиаттези потеряли ребятишек…

Шеффре вздрогнул, изменился в лице:

— Ребятишек? Девочек?

— Я не знаю, кого хоронили, тем более гробы уже были закрыты. Может быть, родились и еще девочки, я не стал расспрашивать.

— Подождите, так это новорожденные? Их было двое?

— Похоже на то. Жаль Эртемизу, такие невзгоды немногим под силу. Но она держится. Сильная женщина.

Прежнего настроения кантора как не бывало. Он помрачнел, потер лоб костяшками кулака и прошептал:

—

Это ужасно. Терять детей — это ужасно… — потом как-то слегка испуганно вскинул на Никколо помутневшие до цвета болотной тины глаза: — Наверное…

Да Виенна вздохнул. Что ж тут поделаешь, рождение и смерть подчас идут рука об руку. У него у самого в детстве поумирало несколько братьев и сестер — как старших, так и младших. Не всем дано пройти земной путь от младенчества до старости.

Глава десятая In bocca al lupo, signora Centileski! [28]

Прошедшая осень оказалась одной из самых тяжелых среди всех, уже прожитых Эртемизой. Став членом Флорентийской Академии дель Арти Дизеньо и сразу же получив заказ, который наряду с приемом в целиком и полностью мужское художественное заведение стал почетнейшим признанием ее как живописца, — а иными словами это было панно для знаменитого мемориала Микеланджело Каса Буонаротти, — синьора Чентилеццки вынуждена была попутно решать и семейные неурядицы. Когда, казалось бы, самый главный и тревожащий ее вопрос с переездом в Рим был решен (или, во всяком случае — отсрочен), на исходе октября пришла новая беда.

28

Удачи, госпожа Сентилески! (итал.) In bocca al lupo — выражение, равносильное русскому «ни пуха, ни пера», с итальянского дословно переводится как «в пасть волку».

По расчетам Эртемизы, ее третий ребенок должен был увидеть свет не раньше исхода осени, но судьба решила иначе. Повитуха приняла мертворожденную и слишком маленькую девочку, повздыхала и собралась было уходить, оставив дальнейшее на откуп опытной в этих делах Абре, когда у измученной матери снова начались схватки. Здесь-то и стала понятна причина ее слишком ранней и чрезмерной для всех сроков полноты, а вторым родился мальчик, тоже маленький, очень слабый и тщедушный. Он пережил сестру на несколько часов, но какая-то хворь не оставила ему шансов задержаться в этом мире. Через три дня, за которые Эртемиза отлежалась и встала на ноги, прошли похороны. Выразить ей соболезнования неожиданно прибыли многие известные люди Тосканы, с которыми она была знакома лично или долгое время до этого состояла в переписке. Это были и заказчики, и другие художники, и просто друзья, как чета маркизов Антинори.

Ассанта хранила траурное выражение лица ровно до тех пор, пока над гробиками под лопатами могильщиков не выросли бугорки земли. Если кого-то она чувствовала как саму себя, то это Эртемизу. Маркиза никогда не созналась бы в том даже самой себе, но ее уважение к монастырской подруге граничило с безраздельным, почти слепым поклонением, хотя уж чего-чего, а чей бы то ни было авторитет заносчивая синьора Антинори вслух не признавала никогда. И Ассанта лучше кого бы то ни было видела, что здесь горе Эртемизы не безысходно и что она скорее отдает дань традиции на этом погребении, а сама мечтает, чтобы все поскорее закончилось и можно было вернуться к повседневным делам. Младенческие и детские смерти были неотъемлемой частью быта большинства семей, к ним относились скорее философски, чем драматически, особенно если это происходило уже не с первенцами. Будучи весьма аккуратной в этом вопросе и превосходно освоив методы защиты, которым, как ни билась, так и не смогла толком обучить подругу, Ассанта родила маркизу всего одного наследника и более к этому вопросу не возвращалась, зато мальчик рос удивительно крепким и получал лучшее воспитание, какое только оказалось доступно детям его круга.