Горькие шанежки(Рассказы)
Шрифт:
— Расхрабрился! Там и не таких убивают. — Он повернулся к Прозорову: — У нас в деревне уже в четыре дома похоронки пришли… Что пустое брехать. Каждый человек при своем деле находится, о деле и должен говорить. О том, что ему по силам.
«Мудрец…» — тая усмешку, подумал Прозоров и, закурив, вертя в руке коробок, вдруг вспомнил недавний разговор в районном комитете партии.
Через месяц работы на новой должности он пришел в райком.
— Не могу, — сказал секретарю. — Не могу требовать, штрафовать, видеть слезы… Не могу! И смотрят на меня, как на личного врага. Пошлите в депо. Паровозы
Он ждал шумного разговора и был готов к нему. Но секретарь внимательно посмотрел на него, устало потер седые виски, негромко спросил:
— А ты почему не носишь свою медаль? Тебе ж ее за отвагу дали. — Помолчал и заговорил с тем же спокойствием, негромко, вроде сам с собой: — Знаешь, товарищ Прозоров, я вот тоже устал нажимать, убеждать, требовать. Устал. И мне хочется иногда попросить, чтобы рекомендовали на мое место другого. Но вот подумаю обо всем хорошенько… Разве другому легче будет эти обязанности выполнять? Ведь и у другого душа, сердце и вся нервная система со слабостями… А делать порученное дело надо же. Надо, понимаешь? От жизни не уйти, не спрятаться.
Секретарь замолчал, склонив голову. И Прозоров тихо поднялся со стула. Уже открывая дверь кабинета, услышал:
— Медаль-то надень… С ней тебя лучше понимать будут.
Послушавшись, Прозоров скоро понял, что с медалью на груди он был для людей не просто налоговым инспектором, а человеком с фронта, имеющим больше прав на требовательность, и те же слова его о деньгах, займе, поставках воспринимались острее, и о той же нужде говорили с ним легче, проще. Но нужда есть нужда. А если она каждодневная, то от нее никуда не денешься.
И теперь, сворачивая к озеру, Прозоров хотел не только передохнуть, дать успокоиться ранам, а хоть на время забыться от давящих, душу обязанностей, просто побыть наедине с солнцем и тишиной. Но и это оказывалось несбыточным. Случайная эта встреча, сам разговор с мальчишками возвратили его к тому, от чего и на время отойти невозможно.
Оторвавшись от своих мыслей, Прозоров посмотрел, как ребята готовятся забросить мордуши, поинтересовался:
— А ты, Матвей, о какой артели говорил, если сам в семье третий?
Мальчишка растирал внутри мордуши картофелину и ответил не сразу.
— Я третий… А Цезарь — он мотнул головой в сторону меньшого, — пятый в семье. И он один мужик на весь дом. У них мать, бабка старая и две сестренки, по четыре годочка всего…
— Близнята они, — сверкнув глазами, опять хвастанул маленький.
— Понятно! — Прозоров улыбнулся, видя, как ловко тот затягивает на мокром мешке сделанную петлю. — А почему тебя то Цезарем, то Санькой зовут?
Мальчишка быстро взглянул на Матвея и, отвернувшись, отошел, вроде рассматривая что-то за большим кривуном озера.
— Его по-всякому кличут, — негромко объяснил Матвей. — В метрику-то он Цезарем вписан, а уж Санькой его бабушка окрестила… Отец его в эмтээсе трактористом работал. А наши мужики его «докладчиком» звали. Болтать любил, грамотея из себя корчил, с бригадирами ругался да водку пил. А когда вот он народился, отец, значит, пошел в сельсовет метрику выправлять… Выпивши, как всегда. Ну и придумал Цезарем назвать. Тетка Мария — сельсоветская председательша —
Слушая эту историю, Прозоров опять перехватил быстрый взгляд Цезаря. Понимая, что говорили о нем, об отце, готовый ко всему, мальчишка торопился узнать, что теперь сделает, как поведет себя дядька с медалью на груди.
Прозоров подошел к нему, положил руку на плечо, спросил:
— А где же отец теперь?
Цезарь пожал плечами и грустно улыбнулся, опять отворачивая лицо.
— Да говорили, на фронте, — ответил за него Матвеи. — Только сам он им не писал…
— Напишет! — с неожиданной для себя уверенностью проговорил Прозоров. — Обязательно напишет, ребята! — Он встряхнул Цезаря, прижал к себе. — Вот хлебнет горя, жизни помолится под бомбежками да минометным обстрелом, тогда и вспомнит вас. Он будет писать. Война каждого и так и сяк проверяет, всего выворачивает наизнанку. Да, а ты знаешь, кем тезка-то твой был?
— Знаю, — вздохнув, ответил маленький. — Сказывали, — ксплутатор!
— Ну, не совсем так, — с той же серьезностью возразил Прозоров. — Конечно, Гай Юлий Цезарь эксплуатировал рабов, но тогда, знаешь, время другое было. А сам Цезарь вошел в историю как великий полководец, оратор, писатель…
Объяснение мальчишке понравилось, он улыбнулся и уже смелее, как раньше, прищурил голубые глаза.
— Поди-ка, выдумываешь, дядь?
— Зачем же? Какой резон мне обманывать?
Войдя в воду, Матвей воткнул колышек с привязанной к нему веревкой и, размахнувшись, забросил мордушу. Цезарь посоветовал бросать подальше, на глубину, где крупняк жирует. И тут же озабоченно спросил:
— Взавтреве, Матюш, надо бы проверить опять, а? Теплынь стоит, задохнется рыба… Как думаешь?
— Посмотрим, — выходя на берег, солидно ответил старший. — Будет время — проверим…
— Нам завтра на покос или к телятам?
— С утра будем с телятами.
Прозоров спросил:
— А чьих телят вы пасете?
— Колхозных, чьих же еще… Мы с Санькой за малышами присматриваем, с матерью его вперемешку. Она-то на покос ходит. Вот тогда и пасем молодняк.
— Непутевые они животины, телята эти, — сердито проговорил Санька. — Лезут всегда куда и не нужно вовсе… А вот с конями хорошо! В озере их можно купать, копны верхом возить…
— С конями всегда хорошо, — улыбнулся и Прозоров. — Я тоже когда-то копны возил.
— Да нам-то коней дают не всегда, — усмехнулся Матвей. — Вот когда конюхом был дядя Федор Орлов, у нас и скачки устраивались, и мы вперегонки гоняли. Да забрали Федора на фронт, а конюхом Серафима поставили. Этот говорит, что малы мы к коням.
— Не признает, значит?
— Да ну его… Вожжами шуганул от конюшни.
Настраивая последнюю мордушу, так же неторопливо, с редкими проблесками улыбки, Матвей рассказал, как они провинились перед конюхом. Оказывается, мальчишки после работы на покосе сразу погнали мокрых коней к водопою. А этого делать нельзя — коней застудить можно. За это и ругал их всех Серафим.