Горькие воды

Андреев Геннадий

— Постой, тут Новиков должен быть, — спохватывается он. — Сегодня с фронта в командировку приехал, надо с ним потолковать…

Через несколько минут он возвращается с соседом по квартире, техником нашего планового бюро, мобилизованным в первый день войны. Похудевший, со впалыми щеками, Новиков сильно постарел, у рта резко залегли горестные складни. На плечи у него наброшена грязная шинель с защитного цвета петлицами, на них химическим карандашом нарисовано по шпале — капитан.

— Что у вас, пир во время чумы? — простужено говорит он, неодобрительно косясь на стол.

— Вот-вот, в самую точку! — подхватывает Васюков.

— Но

ты, капиташа, без рассуждений: хлопни стакашик, а потом давай, выкладывай, как воюешь? Доложи трудящимся, — словно издевается Васюков.

Выпив залпом стакан, Новиков садится, закусывает и хмуро смотрит на нас.

— Пьянствуете, черти серые, прохлаждаетесь, — бормочет он. — На фронт вас, к немцу…

— Капиташа, без демагогии! — отмахивается Васюков.

— Валяй, рассказывай, как там?

— А вот так же, как здесь: одни дерутся, другие пьянствуют, — зло говорит Новиков, наливает еще стакан и торопливо пьет. Лицо его краснеет и становится жалким. — Одного не пойму: чем мы держимся? Немцы просто дубы, идиоты, что еще Москву не взяли! — Он с силой бьет по столу кулаком, бутылка вздрагивает, стаканы тоненько звенят.

— Я иду от Смоленска и вот вам картина. Одна часть дерется — здорово, до смерти, до исступления, с бутылками и гранатами немецкие танки гонит! Другая — со всем комсоставом в плен идет, третья, чуть к фронту — в рассыпную, а четвертая, как немца унюхает, так такого драпа дает, что её на машине не догонишь. B чем дело, почему? Фронта нет: немцы то впереди, то сбоку, то сзади и никак не поймешь, в мешке мы, в окружении или еще где? Связи нет, кто у нас на правом фланге, кто на левом, ни один чёрт не знает. Разве это война? Это дом сумасшедший, а не война!

— Может, это современная война? — вставляет Васюков.

— А мы к чему готовились, к петровским войнам? Десять лет вопили о нашей авиации, о танках, о ворошиловских залпах — где они? Ведь мы с бутылками воюем, с винтовками. Артиллерию побросали, я по неделям ни одного орудийного выстрела с нашей стороны не слышу. Танков нет — куда они делись? О самолетах не спрашивай: немцы как хотят издеваются над нами, мы только немецкие самолеты над собой видим. Иногда возьмут, бочку нам пустую бросят, рельсу: они летят с таким воем, что, думаешь, ну, конец, сейчас в дым разнесут! Упала — рельса! Мы от бешенства задыхаемся, вида такие немецкие штучки. А что ты сделаешь, если у нас одни кукурузники [9] украдкой, по земле, по штабным делам летают? Вот тебе и вся наша «авиация»! — презрительно плюет Новиков.

9

Учебные самолеты «У-2».

— А командиры! — через минуту восклицает он. — Я из запаса, ладно, а кадровые? Смех один: как потерянные, как маленькие, их за ручку надо водить. То людей на верную смерть гонят, а когда нужно, не шевельнутся: приказа ждут! Без приказа ни шагу, бегут только без приказа. Ни план, ни толкового командования, одни приказы, и обязательно — с расстрелами! Одного за невыполнение боевого задания, а его, наверно, и выполнить было нельзя, другого за дезертирство, — а что ему делать, если вся часть ушла? Третьего чёрт его знает, за что, но обязательно, — расстрел! Немцы нас бьют, и мы себя бьем. Кому охота воевать, если как ни сделай, всё равно могут расстрелять? Вот и выходит: отступаем

к Можайску, иду я леском и вижу в кустах сидят, пришипились — майор, еще три-четыре офицера, — остаются в плен! Это не рядовые, те тысячами сдаются, а офицеры. Когда было видано, чтобы офицеры сдавались в плен? Как тут навоюешь?

— Отступаем, всё уничтожаем: склады богатейшие, посевы, а население только смотрит. Просят: дайте нам, не жгите, с голоду подохнем! Нельзя, надо по приказу: раз — и на воздух! А люди — пусть злее будут. Что ж, они бесчувственные, не понимают? Красноармейцев бывает тоже голодом морим, а уходим, продукты жжем. Верно, иногда деремся, жестоко, до последнего, да ведь это не по плану и не по желанию, а от отчаяния, от злости: всё равно пропадать! Так разве одной злостью войны выигрываются?

Замолчав, Новиков уныло жует булку. Его провалившиеся глаза мутны, еще резче обозначились складки у рта. Васюков задумчиво теребит клеенку стола. В тишину комнаты неожиданно врывается тянущий за душу рёв сирены.

Выключив свет, откидываю бумажную штору затемнения. Непроглядная ночь, ни проблеска. Как будто сразу за окном чёрная, рыхлая стена — из её рыхлости надрывно ревет сирена.

Рев обрывается, где-то далеко тявкают зенитки. Слышно приглушенное, вкрадчивое гудение: жжу-жжу-жжу. — говорят, так жужжат немецкие самолеты. Невидимый, самолет кружит в чёрной ночи над нами, над встревоженной Москвой, заставляя в сотый раз задавать вопрос, ответа на который не получить: что будет с нами? Что будет с Москвой?

В небо поднимаются белые столбы прожекторных лучей, в черноте между ними вспыхивают звездочки зенитных разрывов…

Чего хотят немцы?!

Утром, по дороге на работу, захожу во все табачные магазины, киоски и не могу купить папирос: они исчезли. У людей вид еще более спешащий и растерянный, но больше попадается и незанятых, словно случайно присутствующих, пристально всматривающихся и него-то ждущих лиц. Странно: Москва прифронтовой город, а военных на улицах мало. Куда-то запропастились милиционеры: не видно ни одного. Встречаю группу, по виду рабочих, с мешками, корзинками, из корзин выглядывают связки колбас, мясо. Откуда столько мяса?

В подъезде встречаю Васюкова. В сбитой на затылок кепчонке, с распахнутыми полами полушубка, снабженец куда-то спешит.

— Стой! — останавливаю его. — Снабжай папиросами, нигде курева нет.

— Тю, папиросами! Махорки хочешь? На нашем складе достал, — отвечает Васюков, протягивая пачку махорки. — О папиросах забудь: фабрику Дукат разгромили. Верно говорю: все склады в миг опорожнили, ящиками папиросы несли. На Таганке ларек разобрали, Гастроном, — выкладывает новости Васюков. — А сейчас Мясокомбинат громят. Товарищи рабочие узнали, что под него мины заложили, для взрыва, и решили: чего добру пропадать? Окорока, колбасы мешками волокут, скот разбирают. Весело, как в революцию»! — кричит, убегая, Васюков.

— Начинается, — отозвалось внутри. Но и не верилось: может ли действительно «начаться»? И нужно ли этому радоваться — или надо огорчаться?

В канцеляриях пусто… Две-три сотрудницы всё еще носят из шкафов и выбрасывают в окна папки с «делами». Завкадрами, женщина с лицом мужчины, сама выстукивает на машинке справки: «Выдана в том, что сотрудник…… житель Москвы, эвакуируется в……».

— Куда? — спрашиваю её.

— Неизвестно. На восток, а куда, еще не сказали, — не глядя отвечает завкадрами.