Горькое счастье: Собрание сочинений

Алексеева Лидия Алексеевна

АЛИКИ

Нежности неупиваемой снова я жажду, Алики, в спящие губы смотрю, косу в ладони держу, — жду, чтоб опять разгорелись со мной разлученные груди, вспыхнул растаявшим льдом ключ поцелуев твоих. Взглядом своим, Аполлон, укрепи чистоту нашей страсти! Время бесстрашное, стань! Чтобы застыли вокруг Тироса буйные розы и туч набежавших озера, пепел вечерней волны с мертвой медузой зари.

ЭСТОНСКИЙ ГРАВЕР ЭДУАРД ВИЙРАЛЬТ (II)

Тебя я вижу в памяти — большого, чужого. Близкого. Идешь по Рю Рояль, и леонардовской улыбкой снова губ нерасжатых светятся края. Твой труд — о нем не говоришь ревниво, о нем достаточно слогов, не слов. Но Мерион, Нантэй — с каким порывом их творческое славишь ремесло. Звучит твой голос скупо, углубленно — ты обращен в себя,

и не могло и быть иначе: он всегда спеленут, твой тайный пламень, благодатной мглой. Твой взгляд опушен, падает всё ниже, шаги о силе скрытой говорят. Вокруг тебя — снующий шум Парижа и каменное солнце декабря. И вот шаги привычно миновали колонн Мадлэн ритмическую речь. От жертвенников эллинских едва ли огонь эстонской мистике возжечь. Молчишь. Последую ль твоей дорогой — твоим словам: в искусстве высоко лишь отречение. Лишь меры строгость. Разграничение. Отсев. Закон.

СТЕФАН ГЕОРГЕ

У вдохновенья нашего нет больше сил на десять строф, горящих не слабея, — я изваял лишь три, но их огонь пронзил до сердца дуб, и блеском пальмы веет; он голубой лозой ликует, смерть поправ, и мыслью светлой и надменной стынет. И, выжата из всех крылатых горных трав и взломана в глубинах скал пустыни, слетает линия на дымный снег страницы — и стройным песнопением струится.

ДВА РАССТОЯНЬЯ

Так долго пил мой взгляд и стих в молчаньи горечи прекрасной линейность узких рук твоих и гордый холод их окраски. Два расстоянья, две судьбы, как рифмой, сблизились крылами – и я о холоде забыл, не знаю, как явился пламень, что ограждает наш союз и, не тускнея в стуже утра, рук наших радостную грусть сплетет беспамятно и мудро.

ГОРНЫЙ ВЯЗ

Посвящается Артуру Адсону

И вечер настал. На колени склонились кусты, надвинулись тучи и черные ветры подули, тебя заслоняя, — и вот я не вижу, где ты, страна моя, страх мой, тоска, моя Ultima Thule. Меня покидаешь? И я различаю едва и глаз твоих бледность, цветущих картофельным полем, и косы льняные, и облика льдистый овал, и поступь босую сомненья, безмолвия, боли. Помедлишь еще? Мое горло стянула тесьма согбенного месяца, душит бессонницей длинной. Кто друг мой последний? Не ель, что надменно нема, не робость берез и не скорбная горечь осины. То дерево помнишь, о Муза, — я был еще юн, и в юность мою оно подняло смелые ветви. Литавры цезуры, стремительной рифмы гарпун пусть ловят его тишину в пятистопные сети. Горящею глыбой февральского солнца растет огромная крона твоя в отпылавшем закате, — и мой амфибрахий напрасно к виденью простер крылатые руны и строф нераскрытых объятья. Тобой обожженный — я пепел сжимаю, скорбя. Рука твоя тускло протянута мне из тумана. Мой вечер настал. И я больше не встречу тебя, утерянной верности дерево, Ulmus Montana.

ДУША ФОРМЫ

Посв. Антсу Орасу

Ты в арке сочетал строй истины и меры, высокий свод стиха симметрией связал, и в ночь отчаянья одним усильем веры ты нежность властвовать призвал. Что в ней? Зов странствия, что в юности любимый певец своей Литвы, Мицкевич отдал нам? Шекспировский сонет, как жар, в душе таимый, иль Пушкина полдневный ямб? Иль тайна Рильке в ней, которую ревниво элегии хранят в сияньи строгих строф ? Ночь Элиота в ней? Иль Данта luce viva? Иль сумрак Донна странных снов? Быть может, нежность — ритм, пульсация живая цезуры, слога звон и образа расцвет? Движение строки, которая скрывает в себе уснувший самоцвет? Пегаса вывел ты, и, окрыленный снова, в короне гордой он и с надписью резной: «Служу тому, чей стих таит в металле слова дыханье ягоды лесной». Всё прах, Учитель мой, — всё тлен. И в нем застынут легчайшей мысли взлет и чувства глубина. Пространство только есть и время, что не минут. И форма сущего одна.

СЕНТЯБРЬ

Что в крови неодолимо пело — отошло, меня освободив, — вереска цветы, и лес замшелый, и реки пылающий извив. Вы, глаза, что всё простить умеют, ты, волос тяжелая волна, — я покинул вас. Виной моею звонкость чувств моих заглушена. Я, стихи последние читая, снов весенних не зову назад: их земное время, пролетая, утопило,

как слепых котят. Теплый ветер сушит все желанья, и покой приходит им взамен. Ночь, быть может, вольное сиянье, берег света, а не темный плен? Мой сентябрь — он солнечная вечность, он исполнен чистой тишины, в ней впервые радостною встречей жизнь со смертью соединены. Это – от себя освобожденье, это – в безымянной тишине дух неповторимого мгновенья руку робкую простер ко мне.

ТИГР. Гравюра Эдуарда Вийральта

Париж. Зверинец. Толпы проходящих зевак напрасно льнут ко мне, крича: сейчас я мчусь по сундарбанской чаще, реву в яванских пальмовых ночах. И от Транскаспия и до Кореи, до жаркой Бирмы — всё моя страна: бамбука заросли, где солнце реет, подруги-реки, темные до дна. А отдых мой — руины капищ Брамы, испепеленный временем дворец, — я там лежу, надменный и упрямый, как сфинкс, и воин, и верховный жрец. Чем можешь, нищий, клича, поделиться? Твой мелок ум, бренчащий в пустоте, — я ж королем останусь и в темнице, я буду презирать тебя, рантье. Довольно было у тебя игрушек — в тюрьме Уайльд, Ван Гог угас в бреду, в безумии. Ты всякий гений душишь, и для тебя я с места не сойду. Но вот идет один — и невозможно тебе понять, чем он неповторим: он для меня единственный художник, я сам пойду и лягу перед ним. Вольтера губы, волосы живые горят неувядаемым костром, — взгляд углубленный, видящий впервые, по-новому — что для тебя старо. Раскрыл альбом. Я чувствую недаром, инерции листа не одолев, — он — как прыжок в виденьях ягуара, удар когтей и крови ждущий гнев. Инерцией разбужен самый верный инстинкт во мне — и вот ему служу как дружбе духа, я, высокомерный, один лишь взгляд — послушно я ложусь. Я — радость формы. Яростный и стройный. Мной любовались кисти всех земель. Я всех времен моделью был достойной, — но для тебя я больше, чем модель. Твой брат, я скован прутьями стальными, ты — Монпарнаса клеткой ледяной, здесь «Фелис Тигрис», там иное имя — там «Вийральт», но — в темнице мы одной. Приди! Мы вместе убежим отсюда, Европы сердце меркнет навсегда. Моя ж страна сияет блеском чуда, пред ней Париж — как темная звезда. И через Ганг перенесет вслепую тебя моя акулья быстрота, они мои: здесь Суматра и Лую, там — Грузия, Аравия, Алтай. Мое оплечье крепостью сравнится с устоем гор. Недаром запрягал меня в бессмертном Риме в колесницу сам император Гелиогабал. Гравер эстонский, позабудь о плене, садись мне на спину, без страха правь, — мы победим, сыны страны видений, легенду нашу обращая в явь.

КЛЕНЫ

День святого Луки. И волчицею рыжая осень по опушке летит. Но безмолвно ее торжество. Вдруг сорвался полет. Кто сомненье в летящую бросил? Смято пламя ее и осыпалось блеклой листвой. И пожару конец. Не надейся на блеск обновлений. Час надломленный сер, и просторов погасли огни. В ржавом чаде долин повалился закат на колени. Серой нежности цвет нас невидимо соединил. И пожару конец. Но в ликующем зареве кленов столько жадных лучей в предвечерний сливаются свет, так сиянье светло, что и в мудрых стихах, и в ученых — перебой, перехват, распылившейся линии след. Крепкой охры поток, красно-бурою сетью повитый, смугло-алая ткань, музыкальный ветвей перебор, танец пьяных огней — это эхо космических ритмов, зов, кипенье, порыв, и безумье, и боль, и отпор. И твоя тишина — это ласка, что медлит несмело, пусть она обожжет, как дыханье расплавленной тьмы, наш союз чистоты, и покоя, и радости белой, наших кленов закат и рассвет нашей нежной зимы.

СКИРИТИС

Даже отсюда, с черных выступов горных громад вижу вас, волны – волны – играющий блеск бокалов, волны – мыло запревших коней, волны – знамена павших когда-то солдат.

ЛЕСБОС

В свете поникшем стою я на Лесбоса мысе песчаном. Всё еще кружится вихрь. Буря стихает, свистя. Острые падают тени от дюн и кустов опаленных. Наискось в мутный закат водная катится зыбь. А из колеблемой дали плывет, нарастает и бьется Старая эта тоска, дерзость смиряя мою. Где мои Сампо и Сафо? О них про себя напеваю. Вторит мне только Борей, посох лишь внемлет один.