Горькое счастье: Собрание сочинений

Алексеева Лидия Алексеевна

«На холме у церкви, на рассвете…»

На холме у церкви, на рассвете Просидеть блаженных полчаса… Иногда чудесно жить на свете – Этот щебет, холодок, роса… За горою рденье огневое, Миг – и солнца золотой поток, И тепло прозрачное, живое, Божьей лаской греющее лоб, И дымок от сохнущей скамейки, И росой тяжелая трава, И, со сна и трепетны, и клейки, Молодых березок кружева… В лагере в лесу проснулись дети – Утренние звонки голоса. На холме у церкви, на рассвете, Как молитва, эти полчаса.

«Я уцелела, доплыла…»

Я уцелела, доплыла, Взобра лась на уступ. Она мала, моя скала, Прибой у самых губ. Скала в серебряной пыли, Сверкает, как слюда. И тени нет, и нет земли, Вокруг одна вода. Прибой у дальних берегов, Как белая змея… Нет больше чувств, нет больше слов, Есть только мир и я.

«Отомкнуть земные двери…»

Отомкнуть земные двери, Разойтись волной… Ни разлуки, ни потери Больше ни одной. Только мерное движенье Вечного огня И покой уничтоженья Мира и меня.

«Листва сошла и веткам легче стало…»

Листва сошла и веткам легче стало, Прозрачный воздух омывает их. Мы устаем – и дерево устало, И даже ветер умирено тих. Он будет веток бережно касаться И зимнему не помешает сну, Но как им будет сладко просыпаться – Подумать только! – КАЖДУЮ ВЕСНУ!..

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПЕРЕВОДЫ

С СЕРБОХОРВАТСКОГО

ИВАН ГУНДУЛИЧ (1589—1638)

СЛЕЗЫ БЛУДНОГО СЫНА

ПЛАЧ ПЕРВЫЙ. Согрешение

…расточил имение свое, живя распутно.

От Луки 15, ст. 13

Горько слезы лью потоком, слезы горестного плача, те, что блудный сын жестоко проливать когда-то начал; так и я грехи оплачу — слезы в слезы, плач во плаче. Божье Слово, Сын предвечный, смертной плотью одеянный, чтоб от смерти мир излечен был – и жизнь навек дана нам, Слово, что в едином лике человек и Бог великий, — да слетит к нам дух Господень пресвятой, живой, единый, дух, что от Отца исходит и Тебя — от Бога-Сына, — в голос мой войди, как в чуде пусть ему внимают люди. В благости Твоей безмерной Ты прости мне, Иисусе, если что скажу неверно, если в чем и ошибусь я, — слабость только человечна. Божья мудрость бесконечна. И, оглохнувшую совесть чтоб склонить на покаянье, расскажу ей эту повесть лжи, обмана и страданья. Кто раскаялся, тот может ждать прощенья властью Божьей. Так и врач вскрывает смело рану, гной ее счищая, тех червей, что гложут тело, не гнушаясь, не смущаясь; боль пройдет. Омыто кровью, долгое придет здоровье. Ты себя узнаешь, грешник, в этом горестном примере: кайся же в грехах кромешных, обратись к добру с доверьем. Божья милость крепче, выше нынешних грехов и бывших. День — по ночи, человека по его кончине судят. Милость Вышнего от века с тем, кто жарко верит, будет. Верь, надейся, приготовясь слушать грешной жизни повесть. В роще, где дубы столпились над стесненными кустами и над пропастью склонились исполинскими стволами, а над ними гор вершины высят снежные седины, — сын, свою наследства долю расточивший, блудный нищий, видит желуди — их вволю для животных сытной пищи. Без еды, без сил, без крова он упал у пня сухого. Так, вздыхающий в пустыне и от голода бессильный, он завидовал скотине и еде ее обильной, и мечтал поесть в уныньи пойла, что хлебают свиньи. Он, сменивший в святотатстве столько

доброго на злое, нищенством сменив богатство, имя честное — хулою, в горькой вопиет обиде, сам себя в себе не видя: — Я ль тот юноша прекрасный, юноша, желанный всеми, кто в любви и неге страстной проводил беспечно время, — знатен, славен, избалован лестью, службой, взглядом, словом? Если я, увы, всё тот же, — где тогда мой пурпур модный, мягкость шелковой одежи, к телу льнущей благородно? Где пиры мои и слуги, где друзья и где подруги? Ах, себя в себе не зная, видно — уж не тот я ныне, — всеми брошен, изнывая, в этой каменной пустыне, даже голый этот щебень холодом ко мне враждебен. Вместо пищи мне роскошной в золотом покойном зале, вместо слуг, что денно-нощно моего приказа ждали, вместо пышной мне постели, где младые сны летели, — яствами моими стала горькая трава, друзьями — свиньи, домом — эти скалы, изголовьем — твердый камень, а периною отборной — пыль земли холодной, черной. И дворовым слугам лучше — в доме отчем сыты, знаю, — голодом и скорбью мучим, я в пустыне умираю и напрасно зверем рыщу, чтоб сыскать желудку пищу. Ах, до этого не ты ли довела меня изменой? Ты, что стала всех постылей, ласковой была, смиренной, чтоб, связав меня любовью, ты моей питалась кровью. Ах, безумная, в ком нету ни закона, ни предела, ах, беспутная, что свету ложь за правду выдашь смело, чьей душе неведом тоже стыд и страх — людской и Божий. И в огне нечистой жажды ты сойтись могла со всеми, был тебе приемлем каждый твой земляк и чужеземец, кто, блудя в сетях соблазна, мог прельститься сделкой грязной. С кем ты только не водилась, в чьих объятьях не уснула, и кому не изменила, и кого не обманула? Вечно суетна и лжива, зла, порочна и сварлива. Утаить во мне нет силы, как разбила жизнь мою ты, расскажу, как ослепила в те обманные минуты. Закопаю в эти горы твой позор, мои укоры. Золотую прядь небрежно ты на белый лоб спустила, светом ласковым и нежным взор сиял, как солнце милый. И в лице цвели, манили лепестки и роз, и лилий. Губы — ярче, чем кораллы, грудь белее пены снежной, и улыбка мне сияла, «Дай мне сердце» — молвя нежно, повторял «О, дай его мне» взгляд любовный, ласки полный. Всё в ней прелесть и томленье, в каждом шаге и изгибе: чтоб будили вожделенье, вожделенье было — гибель… О рука белее снега, стоп танцующая нега… Лжи бесстыдной и умелой я поверил безрассудно, — ведьма ж старая умела красоту подделать чудно, сделав мазями моложе серый цвет увядшей кожи. Волосы сняла с покойниц — изо рта червей в могиле, — на себя надев спокойно, чтобы золотом манили, чтобы то, что было смертью, стало нежной страсти сетью. А лица унылый пепел, желтый, высохший, в веснушках, стал, как день, великолепен, стал искусною ловушкой, что черно — то белым стало там, где чести не бывало. Синий рот — в таком же роде алым цветом расписала, чтобы он, назло природе, стал румянее коралла, чтоб весны сияло пламя, гниль и зиму скрыв цветами. В волосах лежит живая цепь цветов венком тяжелым, и с ушей цветы кивают, и к груди цветок приколот, и в цветы спустила руку, и она — в цветах гадюка. Мед в речах, отрава — в глуби, блеск в очах, в груди же льдина, говорит: люблю, — не любит, льнет к тебе, а взор змеиный; дело с мыслью не сойдется, предает, и лжет, и вьется. Я лишь к ней горю любовью, в ней — вся радость и тревога, ночи целые готов я у ее бродить порога, прославляя стройной песней ту, что сердцу всех прелестней. А она мне, так послушно в сети пойманному милой, говорит, что равнодушна и к любви моей остыла. На нее гляжу в невзгоде, а она глаза отводит. Холод — мой огонь вздувает, гнев — любовь несчетно множит, лед — как уголь раскаляет, и она мне всё дороже. Сладко мне страданья пламя, всё она перед пазами. Убегает — я за нею, прячется — пишу ей, тая, как по ней грущу, бледнею, сохну, жду, томлюсь, вздыхаю, — а она порвет и бросит то письмо: иного просит. Я, любви ее желая, стать хочу нарядом краше — шелк ношу, цветок вдеваю, и лицо и кудри крашу — я по ней вздыхаю страстно, — не глядит, и всё напрасно. Я, не в силах примириться, хитрости иные начал — по-иному стал рядиться и любовной ждать удачи, полон лести, песен, смеха, — только снова без успеха. Наконец рука схватила деньги — острый меч, которым вдруг в осколки раздробила панцирь крепкий и упорный, чтоб, победою избранный, я достиг моей желанной. Как меняется, как страстью искрится ее пыланье, мол она сочтет за счастье утолять мое желанье. И в глаза глядит и млеет, И вздыхает, и бледнеет. Я, приметы видя эти, не скуплюсь — была б со мною, я готов ей всё на свете оплатить любой ценою, и растут надежды жарко с каждым принятым подарком. Я в безудержном стремленьи золота всё больше трачу, драгоценные каменья, жемчуга ей шлю в придачу, — на словах юлит и вьется, обещает — не дается. Взгляд распутный и задорный, сладкий смех с медовым словом, вздох блаженный, но притворный, знаки сердца ледяного — вот лекарства, что на рану налагала непрестанно. Золото плывет потоком, убегает без возврата; я бледнею, я жестоко умираю, — мне же плата за страданья здесь на свете — дым и ветер, дым и ветер. Жарким вздохом умоляю не томить так бессердечно, но она юлит, виляет, обещает — лжет, конечно, так хитро играя мною, будто я всему виною. Так летят и дни и ночи, — задыхаясь, наудачу, изо всей последней мочи я мое богатство трачу. Слепнет совесть, меркнет разум, страшная в крови зараза. Наконец водою полой, что уносит всё, что может, и, гремя со скал тяжелых, валит лес и поле гложет, и последнее, что было, золото до капли смыло. Но богатство наживное потерять не так опасно, если бы владела мною чистота души прекрасной, — но ее, как всё именье, ты прожгла без сожаленья. Нет вины, греха такого, зла, которым я гнушался, — нарушал закон и слово, грабил, крал и пресмыкался, даже худшее изведал: Бога позабыл и предал. Человечий лик мутится, чуждым закрываясь ликом, всякая во мне частица изменилась в зле великом, даже плоть, предавшись тленью, обернулась страшной тенью. В голове надменной стыли мысли гордости великой, и морщины испещрили лоб глубоко, зло и дико, и в лице холодном, бледном честь сменил порок победно. И глаза метали взгляды, сея темное и злое, и язык, облитый ядом, горькой пенился хулою, изрыгая в мир потоком мерзкий смрад и кровь порока. Уши слушали покорно все советы алчной злобы, и зияло вечно горло, ненасытной путь утробы; руки — жадны, торопливы, ноги — к доброму ленивы. Голова, глаза и уши, горло, рот мой, руки, ноги, — и, как тело, меркнут души, и у злобы ходы многи: стал я чудищем, и даже безобразней всех и гаже. Но когда б я ни услышал о себе молву худую – говорил: то злоба пышет, зависть низкая бунтует, и родным на все укоры клялся – всё, мол, было вздором. Я друзей оставил старых и привлек беспутных, новых, тех, что, мне подобно, жару отдавались дел греховных. Всюду в их сопровожденьи, им почет и угощенье. С ними я бродил всё время у порога милой, даже сторожил я с ними всеми, не взглянул бы кто туда же, и своей обманут тенью был в ревнивом подозреньи. Если ж только мимо двери, не взглянув, прошел идущий, я, в вине его уверен, губы грыз в обиде пущей. А уж в доме б — только слово – друга сжег живьем любого. Сколько слов, поступков черных и растрат, пока добился от нее, к чему упорно в блудных помыслах стремился, что она, злодейка, шало многим прежде разрешала. На песке, увы, тот зиждет, по морской гуляет пене, вихрь в горах летучий ищет, размягчает скал скрепленья, море ковшиком черпает, гада греет, льва ласкает, в рабской доле ищет неги, сил найти в болезни хочет, в розах камень, роз на снеге, снег на солнце, солнца в ночи, — кто любви поверит, данной женщиной непостоянной. Напоследок допускает и меня в покой к себе и ест со мной и пьет, лаская, как змея, скользит по шее, — ядовита, зла и лжива, ненасытна и блудлива. Богом мне была, и чтобы не остыло жженье блуда, лил а в жадную утробу вина, лакомые блюда – так испробовал в обжорстве всех питей и явств заморских. День и ночь, ежеминутно, с ней мой грех стократно множа, а, узлом нечистым спутан, слеп и гибнул безнадежно — словно пес в дверях, для смеху, всем на диво и потеху. Ах, довольно в блудном плясе раз забыть о чести только, зеркало разбив на части, за плечи швырнуть осколки: пусть не нам, другим повсюду наши язвы видны будут. Так, живя как скот в пещере, что пришлось пасти теперь мне, в смрадном блуде и неверьи скверну я растил на скверне, весь облеплен едкой грязью преступленья, безобразья. Ах, от срама весь немеет мой язык, когда я вижу блудный жар, что, пламенея, всё во мне спалил и выжег, чтоб потом, в конце позорном, развалиться пеплом черным. И когда ей отдал всё я, и когда ей стало ясно, видя нищенство босое, — больше требовать напрасно, — что и так уже из тела кости выжала и съела, что остался гол, измучен, обесчещен тьмой постылой, даже бедный солнца луч ей принести уже не в силах, — прочь пошла, и не взглянула, мертвую любовь — стряхнула. Вот любви безумной прибыль. Но не ведая такого, я привычно, на погибель, потянулся к блуду снова; только тщетно взор мой ищет — незнаком ей жалкий нищий. Как цветок бросают вялый, если блеск его утерян, так меня ты ощипала, чтоб потом швырнуть за двери, чтоб и мысль о прежней славе в уличной грязи оставил. Если б золотыми стали горы, нивы и покосы, реки золотом стекали, золотом весь мир порос бы — не залить им сотой доли ненасытной женской воли. Красота, любовь и смелость, разум твой — одни рассказы. Ей, каков ты, нет и дела, что имеешь — видит сразу, — только б золото присвоить, а тебя потом — в помои. Отдал суетному блуду разум, честь и состоянье, ждет меня теперь повсюду только скорбь и покаянье. Лишь подумаю в печали, кем я стал, кем был в начале.

ПЛАЧ ВТОРОЙ. Познание греха

Пришел же в себе…

От Луки 15, ст. 17

Как святая Божья сила, сотворяя мирозданье, в тьме первичной сотворила света чистое сиянье, и доныне чередуя белый день и тень ночную, — так во тьму земных томлений, что клубится без просвета, видя смертного мученья, Небо шлет посланца света — луч любви, что властью Божьей сердцу темному поможет. Так лучом любви единым пастуха лишь озарило, он увидел, что причиной всех его страданий было и что жизни злой награду в горшей смерти выпить надо. И воскликнул: — Кто жестокий заточил меня в пустыне, где голодный, одинокий жалко умираю ныне, где зияет вместо гроба мне звериная утроба. Кто как зверь живет — не диво, чтоб и мертвецом в пещере завладели справедливо и на части рвали звери, — если не сбегут отсюда, мерзкого гнушаясь блюда. Красота, очей отрада, золоту служанкой верной ты была — и вот награда гордости твоей безмерной: даже зверь в голодной злобе брезгует твоим подобьем. Туча ты, которой слава и простор небесный тмится; гибнет, кто тропой лукавой за тобой, блудя, стремится; существо твое — измена, сердце — пусто и надменно. Девушек, чье сердце было ясно-чистым светом счастья, ты, лишь ты их отравила темным ядом сладострастья; чьи громки сан и слава, не щадит твоя отрава. Ты и прелюбодеяньем ложе брака оскверняешь, грязью тмишь любое званье, луч небесный помрачаешь; делаешь в огне разврата из любовника кастрата. Ловко в сети завлекаешь ты неопытных мальчишек, взглядом их завладеваешь, в сердце связанном царишь их; ты на зло толкаешь жадно слабых — ты ведь беспощадна. Ты обеты нарушаешь тех, кто были Богу верны, мысль и сердце наполняешь тусклой тенью блудной скверны, чтоб твоей добычей стало Богу что принадлежало. Ты турецкой саблей машешь, праведников насмерть колешь, ты весов закона чашу по своей склоняешь воле; и в своей могучей славе и правителями правишь. Города в холодный пепел злобным жаром обратила, их сожгла великолепье и сама травой покрыла; ты приносишь зло и беды, но сама ты что — поведай! Лишь мечта, что убегает, зло, что в цвет добра рядится, луч, что жжет, не согревая, ночь, что днем слепому мнится, ветер, что пожаром грянет, обещанье, что обманет. Ствол бесплодный, что для тени простирает низко ветви, горечь сласти, сласть мучений, звук без смысла, смысл без веры, миг в безбрежности столетий, дым, туман, ничто, сон, ветер… И со мной теперь случилось, как с ребенком, что увлекся пламенем светящих мило свеч — и больно им обжегся, как с шальными мотыльками, что, кружа, летят на пламя. За лучом непостоянным красоты, всегда греховной, как следил я непрестанно в вожделении любовном; юность тает, жизнь угасла — ах, лишь ныне всё мне ясно! Ах, глубокий свет познанья просветил мой глаз нечистый, вижу им без колебанья, где добра и правды пристань, где спасенье дорогое, радость сладкая покоя. Смертных пут в их злой отраве я не ведал в тьме порока, так и море ведь не давит на нырнувшего глубоко, а всплывет — и силы мало, чтоб волна его держала. Кудри, в чьих сетях пьянея, золотом прозвал я слепо, это змеи, только змеи, сердце пьющие свирепо, а глаза с их светлым взглядом молнии падут разрядом. То лицо — рассвет перловый, в розах что расцвел беспечно, — для меня теперь терновый куст — и холод ночи вечной. А уста, что мед таили, горьким ядом полны были. Очи, жизни украшенье, те, что я прозвал звездами, — вероломной цепи звенья, в смерть влекущей, словно в пламя, а улыбки сласть живая — только туча градовая. Я оставил край родимый, обошел чужие страны, но нашел, взамен любимой, боль, заботы и обманы. И теперь лежу безвестный срубленным стволом древесным. Жизнь моя — ответ к вопросу, что есть мир и что дает он, он смеется — будут слезы, он ласкает — предает он, — в дорогом цветном сосуде яд хранит, что смертью будет. Поцелуем отравляет, обнимая, насмерть душит, похвалой самой ругает, добродетель в сердце сушит, хамелеоном все личины примеряя до единой. Осторожно и помалу отгоняет все боязни, льстит и манит для начала маской ласковой приязни, а потом, как хочет, вертит тем, кто предан ей до смерти. Море в тихую погоду так зовет пловца обманно, а когда заманит в воду, закипит волной нежданно — и потопом диким прянет: раньше смерти гробом станет. Да, чем мир гордится, это — вижу я в печали мудрой – воск над жаром, дым под ветром, снег на солнце, сон под утро, ока миг, стрела из лука, с тетивой ее разлука. Что иное жизнь людская, как взволнованное море, лодка, что крушат, бросая, злые волны на просторе, — и младенец, чуть родится, к смерти суженой стремится. Если можешь, убегая на восток, на запад выйди, океаном достигая берегов далеких Индий, влезь в ущелье, всем неведом, смерть идет повсюду следом. И творенья родились ли, что могли б хитрить с судьбою? Без движенья и без мысли стой в разубранном покое, меч схватив, богатства тратя, не уйдешь ее объятья. Смерть не смотрит в наши лица, ей что бедный, что богатый, хижина ее боится и роскошные палаты, и за ней уходят в паре царь и раб, юнец и старец. И короны и орала все одной косою ломит, ей краса, богатство, слава — вспышка на сухой соломе; глухо, слепо и не глянет, но пройдет — и пусто станет. Те строенья, что вздымали до небесной выси главы, стали мусором развалин, в них лишь стадо щиплет травы. И потомков царских кости обнажились на погосте. Королевы и царицы, чья краса доныне в славе, чьи сияли нежно лица в золотой волос оправе, — где теперь их облик милый? Пыли горсть на дне могилы. Где красавцы гордой знати, в блеске их парчи богатой? Словно солнцу бы сиять им, что не ведает заката. И у них одна дорога. лишь в земле – земли немного. Где герои, что смиряли львов пустыни и медведей? Мудрецы, что источали мед премудрости в беседе и сердца ковали в цепи? Смерть их обратила в пепел. Победители где ныне, чья нога весь мир попрала, чьим желаньям и гордыне даже мир казался малым, — все, что жили, все, что бились, все в аршин земли вместились. Царства древние Востока, Рима власть, веков начала, плугом времени жестоко смерть равно перепахала. Кто, как бог, владел другими — кто его припомнит имя? Царства, крепости, столицы — мрут – и порастут травою. Но не в силах примириться человек с такой судьбою: каждый день он видит ясно — все проходит, всё напрасно. Время точит скал вершины, ржавчиной железо гложет, мы ж сотворены из глины и умрем, конечно, тоже. Жизни нашей срок конечный — миг единый, быстротечный. Нет того, что миновало, нет того, что лишь настанет, то, что есть, — едва настало, за минуту прошлым станет. Так мгновеньем время вертит — и всему лишь миг до смерти. В чем надежда, что над всеми упованьями восходит? Время? Улетает время, не успев прийти, уходит; где ты? Кто? Решай задачу, каясь, и молясь, и плача. Кто родился прежде – умер, был таким, как ты, он, грешный, – и – разумен-неразумен – ты, как он, умрешь, конечно, чтобы места дать и хода новым людям, новым всходам. Мы, что в скорби молчаливой видим

смерть младенцев нежных, почему еще мы живы, если смерть так неизбежна? Если ждет в засаде тоже, чтоб убить и уничтожить? Но ведь смерть — не только тленье, что в природе ждет извечно, смерть есть праведных вступленье в радость райской жизни вечной. Вздох короткий смерть земная, смерть души — конца не знает. Смерть одна для всех на свете, все дождемся смертной казни, но не каждый час свой встретит в равной муке и боязни, ведь по смерти — перемена: добрым — рай, а злым — геенна. Добрым — рай, блаженством пышный, где горит, как в светлом храме, выше солнца, неба выше свет один тремя лучами, где покорны высшей власти время, и судьба, и счастье. Где, покоясь в лоне Божьем, славою Его сияя, души чистых бестревожно жизнь блаженную вкушают — вечный мир, добро и знанье, высшей красоты познанье. Злые же — сорвутся в пропасть, далеко от солнца рая, чтобы виться смрадным скопом, в страшном пламени сгорая, вечно в черной яме ада, без надежды, без пощады. Где струят отраву змеи, дышат пламенем драконы, корчится в огне, зверея, род проклятый, беззаконный, где несет потоп гремучий ливнем пламя, стрелы тучей. Непрестанный вой безумный, горький плач, печаль и те же ссоры, гнев и ропот шумный, ненависть, зубовный скрежет, и заломленные руки в вечной боли, вечной муке. Трепещи, душа, при мысли, как ты жизнь свою сгубила, мук греховных рой бесчислен и близка уже могила; а в аду всем упованьям лишь конец без окончанья. О душа, что в нас нисходишь белой, чистой и бессмертной, ты нас в утро жизни вводишь; свет твой ясный, неизменный – неба луч, краса вселенной, плод и лик любви нетленной. В жизни ангельские силы были для тебя охраной, стала Божьим чадом милым и заботой непрестанной: лишь тебя спасти хотел Он, облекаясь смертным зелом. Неужели не стыдишься светоч чистый и великий угасить, когда ютишься в тьме грехов, глухой и дикой? Докажи, что вне сомненья ты — Господних рук творенье!

ПЛАЧ ТРЕТИЙ. Покаяние

…отче! я согрешил… и уже недостоин

От Луки 15, ст. 18—19 или/и 21

Чтобы прут засохший ожил, зеленью пророс, цветами, чтобы жезл, змеиной кожей запестрев, уполз под камень; Лотова жена без стона стала каменной колонной: все деянья Той десницы, чьи плоды — земля и звезды, в силе нет Тому границы. Кто из ничего всё создал, хочет — вносит измененья в облик Своего творенья. Только разум человечий, что в его решеньях волен, сбить с пути его, конечно, всех чудес свершенных боле: если зло избрали люди. Божья власть к добру не нудит. Но как если бы пустыня, что кишит зверьем и гадом, в зарослях колючих ныне — обернулась райским садом, где цветы светло пестреют, где плоды медово зреют, — так и тот, кто в злобе зверской жизнь безумно расточает и в греха болоте мерзком сгнил, ослеп и встать не чает, — вспрянет вдруг с тоской большою, сердцем нов и чист душою. Кто, греша черно и грязно, годы отдал тьме обмана и в густых сетях соблазна впал в ничтожество — нежданно мановеньем Божьей длани обратится и восстанет. И такая перемена — всех чудес чудесней сила, ничего нет в мире тленном, что б ее превосходило; Божьей длани всемогущей дивный дар душе живущей. И когда до крайней грани человека грех доводит, вдруг Всевышний ближе станет к роковой его невзгоде: милостивой властью Божьей новый дух и сердце вложит. Человек, как прут засохший, вдруг добром зазеленеет, в покаяньи сбросит кожу всех личин греха, как змеи, чтоб душа в добре окрепла, фениксом взлетев из пепла. Как орел, поднявши вежды, взор свой к небу обращает и оно лучом надежды и любви его встречает; новым воспарив доверьем, старых мыслей сбросив перья, — так и грешник, что в пустыне борется с позорной смертью, – жажде высшей благостыни тронул Божье милосердье. И судьбу иную начал, о грехах болея, плача. Плачет и болеет грешник и себе желает боли, что была бы мук кромешных нестерпимее и боле, что гремят в страданьи диком воем, стоном, хрипом, криком; плачет и желает жадно выше звезд подняться, чтобы слез низринуть водопады, ими смыть деянья злобы, чтобы грех неискупленный утопить в воде соленой. Так он, плача и болея, полон тайного томленья, тяжко пал лицом к земле и жаждет вздоха облегченья, но едва-едва из тела скорбное «увы» слетело. И опять, как мрамор, скован, холоднее льдины белой, вымолвить не может слова — скорбь и боль связали тело. Вдруг прорвался голос, плача, и, вздыхая горько, начал: «Отче», — и, почти что было грех поведав, снова замер, речь в устах его застыла, он облился вновь слезами — и умолк. Ему казалось — сердце с болью разорвалось. Но затем, душась рыданьем, токи слез дождем роняя, снова начал то, что ране не сумел сказать, стеная: «Отче, согрешил», — но дале плач и вздох лишь внятны стали. Словно в жадном состязаньи кто же даст промолвить слово, кто развяжет покаянье, — и один теснит другого, первенство снискать желает, уст и глаз не оставляет. Юг дождливый, лютый север так по небу гонят тучи, громоздя их в бурном гневе, в битве грозной и летучей; одержим победы жаждой, первым быть желает каждый. Что с лица слезой горячей льется, вздохами томится, что вздыхает в горьком плаче, вздохом плачет и стремится всё сказать, к чему готово сквозь печаль и слезы — слово. А уже на мрак пустыни, тени скал ее постылых, ночь спустила сумрак синий, темнотою всё прикрыла, и, слетая, ветер горный холодел в пустыне черной. Стадо сном объято крепким, не пасется, не хлопочет, в чаще зверя, птиц по веткам не слыхать в молчаньи ночи. Только грешник сна не знает, в мыслях горестных стенает. Вопиет: — Увы, о, где бы мне укрыть мой грех бесстыжий, над собой зачем я небо в красоте и блеске вижу: землю я избрал беспечно, оскверняя то, что вечно. Разве мне земля не ясно языком лугов сказала — что с зарей цвело прекрасно, к ночи сжалось и увяло, — я ж не стал мудрее, зная, что пройдет краса земная. И глядел на море что я, как кипит и бьется дико, как не ведает покоя в синеве своей великой: говорили ж волны эти — постоянства нет на свете? Любовался зря, как скоро птичьи крылья мчатся к небу, и не чувствовал укора, и не мыслил — так и мне бы над землей мою дорогу обратить навеки к Богу. Ночь слепая, ночь глухая, мне, слепому и глухому, ты подобна, — и, вздыхая, кроюсь я во мрак знакомый, — час зари мне страшен ясной, слезной — мне, а всем — прекрасной. Ибо даже недостойно глубине греха такого, чтобы светлый день спокойно для меня открылся снова, — если ж наступить захочет, будет мне чернее ночи. На ночном горят покрове звезды вечными лучами, словно говорят с любовью: ах, взгляни, любуйся нами! Как мы ярки, как мы чисты, так же нежны, как лучисты. О, пойми, коль дар великий дал Отец твой слугам малым и украсил наши лики светом славы небывалым, — примешь вящий дар чудесный, ты, как сын, в стране небесной. Мертвый лик луны прекрасной, золотое сея пламя, мне глядел в лицо и ясно говорил, скользя лучами: быть должно твое желанье — знать Творца, познав созданье. Лишь подумай, если эта мертвая краса волнует, сколь душа бессмертным светом превосходит пыль земную! Сколь исполнен благодати вышний Бог, души создатель! Если видим красоту мы на красу души похожей, какова душа, подумай, что хранит подобье Божье? И каков сам Бог предвечный, бесподобный, бесконечный? Хороша краса земная, что души есть образ зримый, краше все ж душа, являя Божий образ, в ней таимый, всех же краше Бог единый, Кто всему и всем причина. И с безумною отвагой я хотел оставить Бога — Кто мне истинное благо, жизнь моя, моя дорога, путь, ведущий без сомненья от погибели в спасенье. Ты — та жизнь, которой веря, мы по смерти вечно живы, даже видим в смерти двери к жизни лучшей и счастливой, где добры и богоданны все дары Тобой, избранным. О заплаканные очи, слез пролейте океаны, плачьте, плачьте дни и ночи, плачьте, плачьте неустанно, — если этим грех убудет, пусть весь век мой плачем будет. Если ж скуден я слезами, слез для плача нет довольно, ты заплачь, холодный камень, мой приют в пути невольный, — будет пусть в моей заботе я из камня, ты из плоти. Солнце ясное, другие золоти лучами горы, тучи мне пошли глухие, чтобы скрыться от позора, чтобы ночь меня укрыла, чтоб лица не видно было!.. От других укроюсь скоро — ночью заслонюсь, горою, — но ни ночь, ни эти горы от меня меня не скроют! Трепещу душой моею — сам в себя глядясь, бледнею. Что я? Человек? О, где ж там! Червь я, червь, что был раздавлен всей моею жизнью грешной, злою мерзостью ославлен, — и теперь в позоре гада славы суетной награда. О, и я, и я, ничтожный, грех свершить решился, Боже, зная — всё Тебе возможно, власть Твоя всегда всё может: забывая, кто Ты, что Ты, — милостей Твоих щедроты. И еще живу? И светит солнце мне? Земля всё та же? Небо молниями метит в дуб, совсем безвинный даже, а того, кто грех свершает, не разит и не сжигает. Ах, душа, грехом больная, тяжела твоя тревога, как и не скорбеть, стеная, ты ведь оскорбила Бога — и Творца, в великой злобе, и в себе Его подобье. Дал мне светлый дар — свободу, к правде и любви стремленье, созданную Им природу — в вечное мое владенье; человек пусть правит свято от востока до заката. Небесам велел всесильный оградить меня от злого, звездам — слать мне изобилье всякого добра земного: и огонь, что согревает, ветерок, что освежает. Воду, чтоб меня омыла, землю, чтоб меня держала, от напастей чтоб укрыла гору крепкую и скалы, серебро в земле и злато — чтобы мне прожить богато. В пищу мне плоды, что зреют, для леченья выбрал травы, всё мне служит, что умеет здесь ходить, летать и плавать, дал мне свет существованья, разум, мудрость, смысл и знанье. И еще дал совесть, чтобы отделить умел я злое от добра, и после пробы что добро — избрал бы то я, и когда бы повстречался, зла бежал, добру отдался. Для меня узорным цветом юная весна красива, для меня струится летом золотом колосьев нива; зрелой осени услада — мне плоды деревьев сада. Высечет огонь из кремня и дрова зима добудет; и семян обильных бремя мать хранить в запасе будет; плавают для человека рыбы и в морях и в реках. Сладкий мед сбирают пчелы, овцы шерсть мне уступают, принял упряжь вол тяжелый, кони резвые летают, птицы завивают гнезда, светит солнце, месяц, звезды. Если б не было нам надо, неизбежно умирая, в страхе помнить муки ада на путях земного рая! Жизнь моя — в грехе мученье, Божьей правды поношенье. Скот, что без понятья бродит по лесам, однако знает, кто ему творит добро, и благодарность ощущает; я же стал, грехом владеем, благодетелю — злодеем. Буду ль всех зверей подлее, всей неблагодарней твари, в темной жизни грех лелея, позабыв о страшной каре: постоянный Твой предатель, о, души моей создатель! И моя свершилась участь, и раскаянье терзает: под волнами скорби мучась, жизнь моя едва мерцает — в волны те влились навеки слез моих несметных реки. Как ручьи и реки в море влиться отовсюду мчатся, так в мое большое горе беды худшие стремятся, все в одном сливаясь хоре, словно я — такое море. Как другие, что тоскуют: было счастье — и не стало, так и я познал такую боль — и вспомнил смерти жало. Ибо всё утратил разом — свет, добро, здоровье, разум. Если жаль другим бывает отчего лишиться дома, край родимый покидая, эта горечь так знакома мне, в пути моем бездомном, в мире диком и огромном. Если плачутся другие, что долгов их давит тяжесть, как отдам свои долги я — не могу придумать даже: не загладить сотой части зла, что причинили страсти. Если плотью кто болеет — не найдет себе покою, но насколько тяжелее мне с моей больной душою! Грех, со мною не раздельный, мне грозит косой смертельной. Если только слово злое совести иной докука, боль мне сердце рвет надво е, и моя огромна мука: ибо в злобе я, несчастный, ввергнул жизнь в позор ужасный. Если смерть несет смятенье к ней приговоренным людям, злей, страшней мое мученье на пороге смерти будет: я, с моей душою грешной, брошен буду в ад кромешный. Силы нет снести унынья, сердце рвется покаяньем, сколь велик был грех доныне — велико теперь страданье. Знаю — грех велик, но всё же — больше милосердье Божье! Больше Божье милосердье всех моих земных пороков, Он карать не станет смертью кающегося жестоко. Так чего ж я жду, робея? О душа, к Нему, скорее! Он убогих утешенье и прибежище для нищих, милосердье и прощенье, что находит тот, кто ищет. Путь — истина — жизнь — и двери: Божий дар смиренной вере. Если жестче я, чем камень, холоднее льдины белой, — залит весь теперь слезами, солнце милости согрело: так вода и камень точит, солнце в небе лед растопит. Будет, будет! Миру воздан темный дар в довольной мере, я для лучших целей создан, чем земные. Землю — зверям, в небесах же сердце ищет вечное себе жилище. Горе мне! Чтоб для утробы я оставил пир блаженный! Для земной и горькой злобы хлеб небесный и нетленный, ангельских даров избыток, путникам святой напиток! Небеса, росой слетите, сердце милостью спасая, облака, дождем падите, праведника омывая, о земля, раскрой глубины и Спасителя роди нам! Вот встаю от зла поспешно, вот иду к отцу родному, — отмывая плачем грешной жизни грязь, бегу я к дому, и, упавши ниц, промолвлю и с молитвой и с любовью: Отче вечный; слов не знаю, мой язык проклятьем связан зла, что я припоминаю, и о нем сказать обязан: грешен, грешен я душою перед небом и тобою. Грешен, грешен я, несчастный, пред твоим подобьем, Отче, потому влачусь в ужасной темноте кромешной ночи; но твоя святая милость в покаянии открылась. Дорогой отец и милый, вот к тебе пришел я снова, накажи за всё, что было, и уйду от света злого: я твой сын, в слезах, смиренный, жизнь моя — твой дар бесценный. Трепещу в тоске, о Боже, и в отчаянной надежде, — звать отцом Тебя? Быть может, не ответишь мне, как прежде, называя мотом лживым, молвя в гневе справедливом: «Ты ли, выродок, присвоил Моего названье сына? Может солнце огневое мрака породить пучину? Так и белый голубь тоже ворона родить не может. Я добром и правдой славен, ты же злобен нечестиво, Я всех правильнее правил, Мною красота красива, — ты же мути всей мутнее, сам грехов своих чернее. Чистоты Я ключ утешный, ты же грязно предан блуду, — тяжко ты пред Богом грешен, Я твоим судьею буду, — Я ведь мудрость, разум, знанье, ты — слепое о слушанье». Я боюсь, что так, о Боже. Ты в ответ воскликнешь ныне, — но ведь Ты отец мой всё же в бесконечной благостыне… Как Тебя мне звать иначе? Нет, скажу: «Отец мой!», плача. Что со мной! На это имя разве право я имею! Между слугами Твоими места требовать не смею: стать слугою самым малым было б счастьем небывалым! Кинув разум, теша прихоть, я, когда-то именитый, ныне должен горе мыкать, — сокрушенный и убитый. Сохну, гибну, алча пиши, жалкий, грустный, голый, нищий. Вспомню, ах, как непорочно жизнь моя текла с Тобою, — умереть мне легче — точно я прощаюсь сам с собою. Лишь надежда мне спасенье — есть раскаянным прощенье. Да, я нищий, тот, который открывает без смущенья язвы тайные для взора, чтобы вызвать сожаленье. О, воззри на эти раны — смилуйся над покаянным! Смилуйся, Отец мой! в боли сына грешного помилуй, что в пыли простертый молит, льнет к ногам Твоим уныло, — о, прости, Отец предвечный, милосердьем бесконечный. Не таюсь и сам открою: велики грехи и гадки, грех стоит передо мною в суетной его повадке, и дела мои другие и нечистые и злые. Смилуйся, Отец единый, Ты ведь не утес гранитный, чтоб к Тебе молитва сына, что скорбит, грехом убитый, в небеса не долетела, сердца тронуть не сумела. Ты ведь добр — и это знают души всех, к Тебе идущих, — если лишь слеза, сползая, если вздох, Тебя зовущий, в небо воздетая, Боже, вымолить прощенье может! Речь моя несовершенна, рвется всё сказать напрасно, но никак не сокровенно от Тебя, что сердцу ясно: боль, что вздохом — звук унылый, речь — слезами заменила! — Грешник молвил так — и разом устремился к отчей сени. Лишь его направил разум и открыл добра ступени — и Отец навстречу вышел, благости исполнен высшей. Сына внял мольбе смиренной, поцелуем отчим встретил и в краю любви блаженной, где бессменно солнце светит, за руку повел с собою, чтоб вкусил с пути покоя. И когда надел скиталец ризу чистоты чудесной, перстень дал ему на палец в знак любви Отец небесный: радость для него открылась – вечно славить Божью милость.

МИЛОН РАКИЧ (1876-1938)

СИМОНИДА (Фреска в монастыре Грачаница)

Кто злобно ослепил тебя, царица? Албанец дикий, под покровом ночи, Когда луна по плитам серебрится, Кривым ножом твои царапал очи. Но не дерзнул рукой коснуться грубой Короны царской с покрывалом тканым И пышных кос под ним; лицо и губы Помиловал в смятении нежданном. И в тихом храме, на колонне стройной, Мозаикой одета и забвеньем, Над темным миром ты паришь покойно Печальным белым царственным виденьем. Как звезды, что — угаснув — на прощанье Всё шлют нам свет чудесный и нетленный, И видят люди трепет, цвет, сиянье Светил, давно ушедших из вселенной, — Так светят мне прощенною обидой Из темноты многовековой ночи Печально и чудесно, Симонида, Твои давно померкнувшие очи.

ДЕСАНКА МАКСИМОВИЧ (1898—1993)

ЗИМНИЙ ДЕНЬ

Целый день тихонько снег весенний падал, Как с деревьев цвет. О, как в этот вечер, о, как я бы жадно Улетела в новый неизвестный свет! Далеко отсюда в цветопаде снежном Легкая, как стих, Чтоб тебе доверить слов источник нежный — Теплых, новых, светлых, собственных моих! И под вечер тоже снег тихонько падал Мягок, синь и густ. Я тебе была бы в этот вечер рада – Только нет тебя. И сад мой бел и пуст. С пасмурного неба на землю слетает Снег – за прядью прядь. Но стоять одной под снежными цветами, Но – одной стоять!

С ЭСТОНСКОГО

МАРИЕ УНДЕР (1883-1980)

МЫ ЖДЕМ

Разбились племени живые звенья, родной очаг погашен смертной тенью. Душа и плоть чужой стране не рады. Мы не живем — проходим с жизнью рядом. Глаза расширены от ожиданья, но прямы плечи под крестом страданья. Он легок нам — в одно упорно верим: жизнь наш должник, она вернет потерю. И от души к душе мольба сквозь годы: приди, о день сверкающей свободы! Тот день, что матерью зовет и ищет детей потерянных на пепелище, тот день, что нам вернет лицо и имя, чтоб снова стали мертвые живыми! Явись же день, в святом и вольном свете, – мы ждем тебя в слезах, твои родные дети. Мы ждем тебя всё твёрже, всё спокойней, так легче жить, так умереть достойней.