Горькое вино Нисы
Шрифт:
И знаешь, когда это пришло? Во время новогоднего концерта.
Сначала все было обычно: примитив, скукота. Голоса доморощенных певиц глухую тоску вызывали.
Сидели мы поотрядно на скамьях в столовой, а в углу, на деревянной сцене выступали наши товарки из самодеятельности. Скучно, но все лучше, чем ничего. Развлечение все-таки.
Слышу, объявляют:
— Осужденная Антонишина прочитает стихотворение…
Она бригадиром у нас, голос у Антонишиной слабый, глуховат и с хрипотцой. Да и в возрасте уже, смотреть не на что. Зачем только на сцену полезла?
ВсеБоже мой, так это про нас! И как точно все сказано!
Хлопали Антонишиной дружно. Она со сцены спускалась, так все лицо пятнами пошло и губы дергались. Может, приятно было, что аплодируют, а может, на нее стихи так подействовали.
Потом, когда в жилую секцию вернулись, в тепло, в грошевый свой уют, расхожие тапочки надели, я к Антонишиной подошла, спросила, чьи стихи читала. А она говорит:
— Не знаю. Мне Керимова листок дала, от руки переписано. Там еще было, но я только это выбрала. Хочешь, почитай.
Стала я читать. А там и автор указан: Л. Щипахина. И что ни стихотворение, то будто про нас.
Ветер странствий, зов свободы, Нежность неба голубого…Или это:
Можешь петь иль по тропам бродить, Проникать в глубину ремесла. Можешь счастье к себе обратить Или вычернить душу от зла. Ни при чем здесь ни рок, ни судьба, У границ бытия своего, Ты ответчик себе и судья. И пеняй на себя самого.Читаю, а у самой сердце бьется. Тут и пришла эта мысль — про параллельные прямые. «Ветер странствий, зов свободы, нежность неба голубого…» Как будто мне окошко открыли и показали, какой он чудесный, наш солнечный мир. И жить хочется, и сладостно, и жалко себя до слез.
Все уже спят давно, а я пишу тебе. Надо бы тоже выспаться, завтра на работу, а знаю, сон не скоро придет, может, вообще не усну до утра. У меня будто крылья выросли. Великое это дело — надежда.
Спасибо тебе. Будь счастлив.
Твое звенящее крыло Пускай развеет сумрак серый, И будет правдою и верой Как луч, сияющий светло.Твоя Вера.
1 января.
Здравствуй, Сережа!
Трогательное твое письмо, где ты радуешься (верю — искренне) переменам во мне, увы, опоздало. Перемены оказались мимолетными. Было настроение, которое я сама приняла за душевный сдвиг, было и прошло.
Мне Керимова говорит: надо быть собранней. А я не могу. Кончилось мое ученичество, теперь я — швея-мотористка, посадили меня в поток — на первую операцию, самую простую, запуск называется. А я норму не даю. Не могу сосредоточиться, мысли уводят куда-то, нет мочи восемь часов подряд, минута за минутой, думать только о том, чтобы строчка ровной была. Не могу, и все, хоть убей. А каждая осужденная обязана честно трудиться. Это тут первая заповедь. Выходит, я отлыниваю, не хочу вкалывать весь рабочий день, всю себя отдавать общественно полезному труду. Теперь пойдут внушения, обсуждения, проработки.
Нам вдалбливают всякие идеи — про честное отношение к труду, про точное исполнение законов и уважение к правилам социалистического общежития, насчет повышения сознательности и культурного уровня, законодательство разъясняют. Будто я ничего этого не знаю! После одной такой беседы говорю Керимовой:
— Гражданка начальница отряда, хотите я беседы буду вместо вас проводить?
Она не удивилась, не усмехнулась, вида не подала, что обиделась.
— А что, — спрашивает, — я не очень понятно объясняю?
— Да нет, просто знакомый предмет, могла бы помочь.
— Спасибо, — отвечает, — я сама. Это моя обязанность. А вы можете в свободное время разъяснять осужденным, если что не поймут. Вот и будет мне помощь.
— Гражданка начальница, — это у меня как-то само вырвалось, от отчаяния, что ли. — Я же университетское образование имею, зачем же меня трусы шить заставляют? Я могла бы в здешней школе преподавать.
— Режим для всех в колонии один, — сказала Керимова. — Я вам недавно в беседе объясняла, что основными требованиями режима в местах лишения свободы являются…
Я подхватила и стала поспешно перечислять эти требования, изложенные в Исправительно-трудовом кодексе.
Она меня молча выслушала, потом улыбнулась:
— У вас хорошая память.
— Образование помогает.
— Образование и воспитание понятия не тождественные.
— Я вас поняла, — говорю. — И вполне согласна, хоть это и обидно сознавать. И все же нельзя равнять…
— А у нас и нет уравниловки, — вдруг строго прервала она меня. — Одни пробудут здесь год, другие пять лет, третьи — десять. Кто что заслужил. А в том, что вы оказались здесь, в обществе, которое вас не устраивает, виноваты не мы.
Я усмехнулась. Вздохнув, Керимова велела мне идти. Но я не над ее словами иронизировала — я те стихи вспомнила, которые в умиление меня привели на Новый год: «и пеняй на себя самого». Тогда плакать готова была над этими строчками, а теперь только горькую усмешку вызывают.
Говорят, что Керимова заочно филфак закончила и в университете в одно время с нами училась. Я могла с нею встретиться, может быть, даже встречалась в университетских коридорах. Но тогда скорее всего я смотрела на нее свысока, как на других девчонок из провинции. А теперь она воспитывает меня. Парадокс!