Горькую чашу – до дна!
Шрифт:
– Да нет. Все о'кей. Я просто испугался…
– Это окно…
– Да. Ветер… Ветер его открыл. А потом… захлопнул. Вот стекло и разбилось… – Я дышал неглубоко и часто-часто. Виски уже подействовало. Я много выпил. И потому быстро терялся.
Делай, со мной, что хочешь, Господи. Покарай меня. Уничтожь. Но любить Тебя не заставишь. И верить в Тебя тоже…
С кем это я мысленно говорю?
Виски. Черт, у меня же его нет. Идиот. Идиот, каких мало. Почему я не швырнул в окно стакан, книжку, ботинок, щетку? У меня нет виски. У меня нет виски. Что же
№ 61 надел на меня свежую рубашку, помог завязать галстук, почистил костюм щеткой.
Динамик опять заговорил:
– Девятнадцать часов пятьдесят минут. Девятнадцать часов пятьдесят минут. В третьем павильоне приступают к работе. Мистер Джордан! Мистер Джордан, вас ждут.
Я спросил у № 61:
– Что еще снимают сейчас? Как вас зовут?
– Гарри, мистер Джордан. Старина Гарри.
– Что еще снимают сейчас в других павильонах, Гарри?
– Только фильм о войне. Во втором павильоне.
– А цирк нигде не снимают?
– С чего вы взяли?
– Где-то прочел.
– И верно. Здесь был настоящий цирк! С тиграми, львами, слонами!
Ага. Конечно же. Так оно и есть. Конечно, так оно и есть.
– Но они давно кончили съемки.
– А цирк? А звери?
– Уже две недели, как уехали. Боже мой, мистер Джордан, уж не заболели ли вы?
26
– Четыреста двадцать один! Двадцать четвертый дубль! На этот раз все затаили дыхание, потому что на этот раз почти все заключили пари и уже с неподдельным интересом следили за моей работой. Мы с Уоллесом провели всю сцену до конца, ни разу не запнувшись и не оговорившись. На несколько секунд воцарилась мертвая тишина. Первым нарушил ее Косташ:
– Ну и как?
– По-моему, все о'кей, – сказал Ситон.
– Звук тоже в порядке, – раздался голос из динамика. И только ассистент оператора, сидевший за камерой, промолчал.
– Ну что? – обратился к нему Косташ. Молодой человек побагровел, вскочил и воскликнул в полном отчаянии:
– Это я виноват! Только я один! Я не проверил метраж!
– Ты хочешь сказать, – едва слышно прохрипел Косташ, – что у тебя посреди съемки кончилась пленка?
Тот только молча кивнул.
Уоллес залился истерическим хохотом.
– Смени бобину! – крикнул оператор.
Я опустился на какой-то ящик и закрыл лицо ладонями. За моей спиной кто-то сказал:
– Приятель, я прогадал. Поспорил только на пять марок, что у них опять ничего не выйдет.
– Значит, не повезло, – сказал другой голос. – Ставлю десять, что и на этот раз не получится. Спорим?
Тот, кто поспорил на десять марок, проиграл, потому что двадцать пятый дубль получился, и можно было снимать копию.
Секретарь записала в числе прочего: «Расход пленки 313 метров». Сама по себе сцена 421 занимала меньше 13 метров…
– Все свободны! – крикнул ассистент режиссера.
– Все же не зря вкалывали, Питер, мой мальчик! – сказал Косташ. –
Я молча повернулся и ушел. Просто не мог больше. Если я сейчас же не встречусь с Шаубергом, я свалюсь здесь же, в павильоне, на глазах у всех.
Через десять минут мужчина в берете сидел рядом со мной в моем «мерседесе», стоявшем за стогом сгнившего сена. Ветер свистел за стеклами. Я не снял грим, не переоделся. Дрожа всем телом, я сидел за рулем, а по моему лицу от слабости текли слезы, размазывая грим. Сначала Шауберг сидел молча. Потом снял с меня смокинг, задрал рубашку и сделал укол. Только после этого он сказал:
– Я дам вам сейчас то же самое, что тогда, в лагере. Помните?
Я кивнул и хотел что-то сказать, но в тот момент, когда игла коснулась моей кожи, я совсем сник и в глазах потемнело. Я еще слышал, что он что-то мне говорит, но не понимал ни слова, я даже сам что-то говорил, вернее, лепетал. Потом я совсем отключился, и меня охватило ощущение необычайного покоя, тепла и счастья.
Я открыл глаза. Шауберг сидел рядом и курил. Я чувствовал себя таким же свежим и сильным, как тогда, в ту ночь в лагере.
– У меня был обморок?
– Так, серединка на половинку. Несколько минут. – Он улыбнулся. – Ничего особенного. Просто давление слегка снижается. Вы ведь актер. А люди искусства превращают любое недомогание в трагедию. Август Стриндберг, заболевая гриппом, каждый раз писал завещание.
Его цинизм встревожил меня:
– Я что-то говорил?
– Да.
– О чем? О Шерли? О ребенке? О Джоан?
– Так, какую-то чушь, – небрежно отмахнулся Шауберг. – Что-то о Боге. Вас что, мучают сомнения на Его счет или как?
– Разве может мучить то, во что не веришь?
– Ага, – откликнулся он удовлетворенно.
– Что значит «ага»? Вы сами-то в Него верите?
– Сейчас вы уже хорошо себя чувствуете, верно?
– Ответьте же мне.
– Когда мне хорошо платят, я хорошо работаю. Так что не бойтесь, с моей помощью вы выдержите все раунды.
– Прошу вас ответить на мой вопрос!
– Я, мистер Джордан, вообще ни во что не верю. Вместо этого я думаю. Это редко кто делает. Если люди не могут или не хотят думать, им приходится верить. Иначе они не смогут жить. Для них вера в Бога – это какой-то выход, а сам Бог – обобщенное понятие для представлений столь же разнообразных и многочисленных, как разнообразны и многочисленны люди, лишенные способности думать. Ну и животные, конечно, тоже. К примеру, у слонов, конечно, имеется свой слоновий бог.
– С чего это вы вдруг вспомнили о слонах?
– Потому что только что видел слона.
– Вы видели…
– Да, большого старого слона. Что с вами?
– Где вы видели слона? И когда?
– Полчаса назад, пока ждал вас. Прохаживался вон по той дороге, и он прошел мимо меня, его вел служитель.
– Откуда он шел?
– Из киногородка. Почему это вас так заинтересовало? Слон снимался в фильме.
– Три недели назад! Съемки давно кончились, цирк уехал!