Горная весна
Шрифт:
Под черепичную мшистую крышу этого старого дома, исхлестанного горными ветрами, стекались все важные железнодорожные новости: из Ужгорода и Львова, Мукачева и Стрыя, Дрогобыча и Рахова. Здесь раньше всех узнавали о том, что Черная Тисса подмыла полотно железной дороги, а на Белой Тиссе открыли запруды и вниз по большой воде понеслись на равнину «дарабы» — плоты строевого леса, о том, что такой-то машинист в бурю или туман проехал контрольный столбик, а другой, потеряв управление тормозами, пролетел семафор. Здесь за длинным кухонным столом, у жаркого очага обсуждались международные события, загорались споры, рассказывались
Сокач вошел в бригадный дом с таким чувством, будто там его собирались вознаградить за все трудности поездки.
— Эй, дежурная, принимай гостей! — затрубил он, уверенный, что всякая живая душа охотно отзовется на его голос.
В большой коридор выскочила, гремя серебряным ожерельем, светловолосая женщина в полотняной, расшитой цветами рубахе, заправленной в синюю суконную юбку.
— Тише, ты, горластый! — зашептала она, размахивая веником. — Люди ведь здесь отдыхают, забыл?
— Не бойся, кума, паровозники умеют спать и под гудки своих машин. Здорово, Стефцю! Привет тебе с Закарпатской равнины: от весенней Тиссы, от белых яблонь, от зеленой травки, от гусей-лебедей перелетных.
Иванчук подхватил:
— И от всех хлопцев, кто понимает, что такое есть женская красота! — Он трижды, изгибаясь до самого пола, выложенного дубовыми плахами, поклонился дежурной хозяйке бригадного дома.
— Ладно, ладно, слыхала не раз ваши весенние и осенние приветы. Айда баниться! — Она открыла дверь раздевалки и втолкнула в нее шумного Сокача, ухмыляющегося Иванчука и молчаливого, скромно потупившегося Миколу Дозбню. К Андрею Лысаку она тоже протянула руку, но тотчас смущенно отдернула, вопросительно глядя на незнакомого человека.
— А ты?.. — спросила Стефания.
— Я тоже… машинист-практикант.
— Так чего же вы стоите? Мойтесь уж заодно.
— Да я вроде чистый с ног до головы.
— Тогда отдыхайте. А может, вам чего-нибудь надо будет сварить или сжарить?
— Спасибо, я не голодный. Чайку вот с удовольствием выпью. Где тут у вас кухня?
— А вот…
Стефания прошла мимо Лысака боком, чтобы не задеть его, распахнула дверь. В переднем левом углу кухни пылала плита, заставленная медными кастрюлями, чайниками. К самому окну придвинут длинный стол под узорчатой клеенкой. На тумбочке на белой салфетке чернел телефон. Вдоль всей правой стены тянулась широкая, в одну доску, выскобленная до восковой желтизны дубовая лавка. На ветвистых рогах, вырубленных в лесу из ветки бука, висело холщовое полотенце с кружевной бахромой и красными петухами.
«Ишь, как все тут ладно! — с завистью подумал Лысак. Он покосился на русоголовую Стефанию. — Ее, наверно, руками все
— Трудно тебе здесь работать? — спросил он, стараясь придать своему голосу ласковую, покровительственную солидность.
Хозяйка бригадного дома с удивлением посмотрела на Лысака:
— Какие же здесь трудности! Печку топить, воду греть, кухарить да полы мыть?
— А жильцы?..
Стефания не поняла вопроса. Она молчала, ждала, что добавит Лысак.
— Каждый, наверно, пристает к тебе. Стефания вспыхнула, гордо вскинула голову, зазвенела ожерельем:
— До сих пор ни один не приставал. Вот только вы…
Ввалились на кухню Сокач, Иванчук и Довбня — краснолицые, мокроволосые, в одних рубашках.
— Кума, где твоя самая большая сковородка? — Сокач бросил на стол толстый брус сала, кольцо колбасы, буханку пшеничного хлеба, пачку пиленого сахара. — Жарь и шкварь. Да поживее!
— Не подгоняй, я вас больше ждала. Чего так долго не показывался? — спросила Стефания, кладя сковородку на раскаленную плиту.
Иванчук вскочил с лавки, воскликнул:
— Э, Стефцю, да ты еще ничего не знаешь! Поздравляй Олексу с комсомольским паровозом.
— Вот так диво! Про эту новость уже три дня все дубнянские куры кудахчут.
— А люди?.. Среди них какая слава идет про нашу «Галочку»?
— Говорят, вы свой паровоз нарядили в лаковые сапожки, шелковые чулки, на трубу шляпу с пером и галстук нацепили, а на буфера — окуляры.
Когда затих смех бригады, Иванчук достал из железного сундучка вместительную бутыль, оплетенную берестяным ремешком.
— Выпьем квасной воды. Стаканы, Стефцю!
Стефания подала стаканы, бросила на стол деревянный кружок, поставила на него черную сковороду, на которой шипели, плавали в жиру поджаренные ломтики сала, хлеба и кругляши колбасы.
Отойдя к порогу, Стефания скрестила на груди руки и, смеясь васильковыми глазами, теребила ленту, вплетенную в тугие косы. На всех смотрела она приветливо. Одного только Лысака не замечала, будто его и не было на кухне.
— Эх, Стефцю, Стефцю, — принимаясь за ужин, вздохнул Олекса, — ты и не знаешь, что с нами делается без тебя! Скучаем, тоскуем. Правда то или неправда, хлопцы?
— Правда! — подтвердил Иванчук. — Стоять бы тебе на самой горе, красная дивчина, всех радовать своей красотой, а ты здесь прячешься от людского глаза! — Он налил в стаканы «квасной» воды. — Выпьем, хлопцы, за здоровье нашей верховинской красуни!.. Бери стакан, Стефцю!
— А ну вас подальше, пересмешники! — Она махнула рукой и, звеня ожерельем, скрылась в коридоре.
После ужина Олекса вытер рот краем рушника, глянул на часы.
— О, всего двадцать три ноль ноль! Детское время. Иван, прикрой получше дверь. — Он достал из кармана деревянную пастушью дудочку.
Иван признательно приложил руку к груди:
— Олекса, ты в душу мою заглянул!
— Ладно, закрывай дверь да объявляй концерт открытым.
Иванчук вышел на середину кухни и, умиленно глядя на кастрюли и чайники, торжественным голосом объявил:
— Шановни товарищи! Начинаем урочистый, праздничный концерт, посвященный великому событию в нашей комсомольской жизни.
Олекса поднес к губам дудку, закрыл глаза, встряхнул головой — и полилась мелодия, знакомая всякому украинцу с детства, песня без слов, песня о неотразимой девичьей красе.