Горная весна
Шрифт:
Тихонько, на цыпочках и бочком, придерживая на груди свои полтинники, вошла Стефания. Вошла, да так и застыла, окаменела: с улыбкой на побледневших губах, с синей молнией в глазах.
Олекса будто только и ждал появления Стефании. Он повернул к ней голову, отвел дудку от губ и таким же высоким голосом, чистым, каким пела свирель, стал грустно выговаривать:
Чернии брови, карии очи,
Темни як нич, ясни як день.
Ой очи, очи, очи
Де ви навчились зводить людей?
Раздвинулись тесные стены кухни, упал низкий потолок, и открылось бескрайное небо Верховины — к нему рвалась грустная песня, славящая девичью красоту.
Олекса смотрел на Стефанию, смотрел и пел, не прилагая к тому никаких усилий, свободно, легко, как дышал:
Вас и немае, а вы мов тута.
Свитите в душу, як дви зори.
Чи в вас улита якась отрута,
Чи, може, справди вы знахари…
Сокач замолчал, но ненадолго. Вдруг, сорвавшись с лавки, притопывая каблуками, выставив вперед левое плечо, двинулся на Стефанию:
Дивчино моя, переяславко,
Дивчино моя, переяславко,
Дай мени вечеряти, моя ластивко,
Дай мени вечеряти, моя ластивко.
Зазвенели на груди Стефании полтинники, лукаво блеснули глаза, проступил на щеках червонный цвет, полетели с губ слова песни:
Я ж не топила, я ж не варила, Я ж не топила, я ж не варила. Пишла по воду — видра побила, Пишла по воду — видра побила.
Олекса надвигался на Стефанию, все звонче гремели подковы по дубовым плахам:
Дивчино моя, переяславко,
Потонцюимо удвох, моя ластивко.
Стефания подбоченилась, грозно топнула сапожками:
Ой, геть, та не лизь, та нехай тоби бис!
Моя мати тебе бачить, що ты хлопец ледачий.
Покорнее, ласковее, вкрадчивее голос Сокача, а руки тянутся к Стефании:
Дивчино, моя, переяславко,
Поцелуй ты мене, моя ластивко.
Стефания ударила по рукам Сокача, гордо вскинула голову, зазвенела полтинниками и под всеобщий хохот закончила песенную плясовую игру:
Не горнись, не тулись та не рви намиста —
Не люблю я тебя, люблю тракториста.
Лишь далеко за полночь утихомирилась рабочая гостиница, все паровозники разошлись по темным комнатам отдыха, заснули, и только в самом глухом углу бригадного дома, на кухне, горел свет. Олекса Сокач и Василь Гойда сидели за столом плечом к плечу, а перед ними лежала небольшая, в темнокрасном переплете
Они молча, внимательно, страница за страницей просмотрели ее. По записям Лысака можно было получить полное представление о профиле важнейшей карпатской магистрали от Явора до Дубни, о размерах всех новых мостов. Особенно подробно были описаны туннели.
— Зачем он это сделал? — спросил Олекса, встревоженно глядя на друга.
Гойда расстегнул форменную шинель, достал из кармана портативный фотоаппарат, заряженный сверхчувствительной пленкой, сфотографировал несколько страниц записной книжки практиканта и вернул ее Олексе.
— Отнеси на место. Только поосторожнее.
— Но… — заикнулся Сокач.
— Отнеси. Так надо.
Андрей Лысак за ужином выпил добрую порцию вина и, охмелев изрядно, крепко заснул. Он и теперь, как и полчаса назад, не видел и не слышал появления Олексы у изголовья своей кровати.
— Все в порядке? — спросил Гойда, когда Сокач вернулся на кухню.
— Спит без задних ног. — Олекса снова сел рядом с Гойдой. — Слушай, Василь, кто же он такой?
— Не знаю. Пока ничего не знаю. Очень прошу тебя, браток, не выпытывай ничего. А то, знаешь, я нечаянно, по дружбе, могу кое-что выболтать. — Гойда улыбнулся, подмигнул Сокачу.
— Да, ты разболтаешь, жди у моря погоды! — Олекса посмотрел на часы. — Пора в путь-дорогу. Пойду поднимать бригаду. Будь здоров, Василь! Ты поедешь нашим поездом или…
— Нет, я вернусь пассажирским. Мне срочно надо быть в Яворе.
Чуть брезжило, когда бригада Сокача и практикант Лысак поднялись на «Галочку». Микола Довбня сейчас же распахнул дверцы топки — белого ли накала огонь? Иванчук полез на тендер, начал подбрасывать уголь поближе к лотку. Олекса озабоченно посмотрел на манометр. Только один Андрей Лысак не нашел для себя работы. Взобравшись на паровоз, он уютно прижался спиной к теплому кожуху топки и стоя задремал.
С тракционных путей донесся бодрый голос Твердохлеба:
— Эй, чортова дюжина!.. Готов? Сокач высунулся в окно:
— Как штык, Петр Васильевич.
— Кто передом пойдет?
— Полагается вам, Петр Васильевич, старшему, опытному машинисту.
— А ты боишься лезть наперед?
— Могу и я, если благословите.
— Становись в голову и во весь дух, не оглядываясь, лети вниз. Помни, что я крепко натяну поводья, когда твой конь понесет. Поехали!
— Постойте, Петр Васильевич!
Олекса опустился на землю. Твердохлеб стоял на путях, подставив широкую спину холодному ветру, секущему снежной крупой. Руки он засунул в косые карманы пиджака. Каракулевые уши шапки спущены. Шея обмотана теплым шарфом. В предрассветных сумерках хорошо был виден темный румянец, густо выступавший на щеках машиниста.
— Ну, что у тебя?
«Говорить или не говорить?» — с тревогой подумал Олекса.
— Выкладывай скорее, а то некогда, — поторопил Твердохлеб и оглянулся на свой паровоз.