Горничная Карнеги
Шрифт:
То ли из-за своего расположения на склоне холма, то ли из-за собственной хлипкой конструкции, дом моих родственников клонился к соседнему — почти как пристройка с навесом. Никакой краски на стенах, только голые доски. В двух окнах на втором этаже вместо стекол была бумага. Этот бедный домишко стал бы и моим пристанищем, если бы не смерть другой Клары Келли.
Я не сразу решилась постучать в дверь. Больше всего мне хотелось бежать без оглядки из этого мрачного места — бежать от того, что могло бы стать моей судьбой, — но меня остановила мысль, что эти бедные люди ждали меня, готовились и, возможно, потратили все свои скудные сбережения на угощение в мою честь. Лишь обязательство перед родней удержало меня от постыдного бегства.
Стучать,
— Мы уж думали, ты до нас не доберешься, — улыбнулся мне бородатый мужчина лет тридцати пяти. Это мог быть только мамин троюродный брат, Патрик Лэмб.
Он шагнул мне навстречу и стиснул в объятиях.
— Сразу видно, что ты дочка Элис. У тебя мамины глаза. Давай заходи, ты замерзла.
Щурясь от тусклого света свечей, я вошла в единственную комнату, занимавшую весь первый этаж дома Патрика. Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядела беременную женщину с младенцем на руках. За ее юбку цеплялся полуторагодовалый малыш. Еще двое детей — мальчик и девочка лет, наверное, пяти и шести — стеснительно прятались за ее спиной. Все они стояли рядом с прямоугольным деревянным столом, накрытым к ужину, — в пепельно-серой комнате, насквозь пропитанной копотью от близлежащих заводов и фабрик.
— Ну, здравствуй, племянница. Как приятно увидеть родное ирландское лицо среди сплошных тутошних немцев, — сказала Мейв, жена Патрика. Миниатюрная, хоть и с большим животом, она была настоящей красавицей, но ее красоту сильно портили темные круги под глазами.
Глядя на четверых малышей — а ведь скоро появится пятый! — я легко представляла себе, как она уставала.
Патрик указал жестом на стол.
— Садись, не стесняйся. Расскажи, как добралась из Ирландии. Мы думали, ты соберешься к нам раньше. Но лучше поздно, чем никогда.
Я уселась за стол, накрытый, как я и предполагала, к праздничной трапезе блюдами из лучших продуктов, которые могла позволить себе семья моего дяди. Тушеный кролик, вареный картофель, буханка хлеба — сущая малость по сравнению с застольями в доме Карнеги, но все равно славный обед, незамысловатый и сытный. И, судя по состоянию дядиной семьи и их дома, деньги на этот обед были заработаны потом и кровью.
После нескольких месяцев притворного англо-ирландского акцента мой настоящий ирландский говор давался мне с трудом.
— Не стоило так тратиться.
— Вот еще глупости, — сказал Патрик. — Здесь у меня есть работа. Крепкая, постоянная работа на литейном заводе, как я писал твоей матери. Мы можем позволить себе снимать дом на семью. Без соседства с чужими людьми. — Он с гордостью посмотрел на жену. — Наши дети одеты-обуты, мы всегда можем их прокормить. Мы не голодаем, как было в Голуэе.
— А я беру штопку или шью по ночам. Тоже подспорье, — добавила Мейв, гордая своим вкладом в семейный достаток. — Вот сегодня опять буду шить.
Я застыла, не донеся вилку до рта. У меня все перевернулось внутри при одной мысли, что эта усталая хрупкая женщина, которая растила четверых малолетних детей — и ждала пятого, — шила и штопала по ночам при тусклом свете свечи, чтобы заработать лишние гроши и выставить достойное угощение для гостьи. Мне было очень неловко осознавать, что я отбирала еду у этих детишек. Кусок не лез в горло.
Но я не могла отказаться от угощения. Отказ оскорбил бы Лэмбов, а мне совсем не хотелось обижать эту гордую семью. Поэтому я съела все, что лежало в моей тарелке. За столом мы говорили о моей службе в доме Карнеги. Я сказала Патрику и Мейв, что работала посудомойкой. То же самое я написала домой. Ни одной девушке нашего социального происхождения не позволили бы служить личной горничной при хозяйке богатого дома, и никому в целом мире не следовало знать, каким нечестным путем я сумела устроиться на это место. Стыдясь своего вранья, я поспешила перевести разговор на житье-бытье Патрика и Мейв здесь, в Питсбурге. Они рассказали о непростой и опасной работе Патрика на чугунолитейном заводе; о постоянных конфликтах
Я тоже должна была жить в Закопченном квартале у Лэмбов, но судьба распорядилась иначе. Чем же я заслужила такое везение? И что еще важнее: как мне распорядиться своей удачей, помимо заботы о благе оставшейся дома семьи?
Глава одиннадцатая
К остановке «Ребекка-стрит» я возвращалась уже в темноте, густой, как черный дым, клубящийся над заводскими трубами. Погруженная в свои беспокойные мысли, я ничего вокруг не замечала и чуть не упала, поскользнувшись в луже помоев у лестницы, ведущей на платформу. Мне хотелось скорее сесть в конку, где случайным попутчикам не было до меня никакого дела. Хотелось хоть ненадолго сбросить все свои маски и просто побыть собой.
В вагоне я выбрала место в самом дальнем от двери углу. В этом уединенном убежище, скрывшись в невидимости среди других пассажиров, таких же безликих и безымянных, как я сама, — и в полном противоречии с нашей культурой, осуждающей женщин за всякое проявление эмоций на публике, — я позволила себе расплакаться.
Умом я понимала, что не имела права на эти слезы. У меня была хорошая работа, о которой я не могла даже мечтать и которую никогда не получила бы, если бы поселились у Лэмбов, как планировалось изначально. Я посылала деньги своей семье. Да, я безумно скучала по близким, но здесь, в Америке, я им нужнее. По кому же я плакала? По всем иммигрантам, которые, как и Лэмбы, устремились на новую землю в надежде на лучшую жизнь, а в итоге жили в покрытых сажей домах, дышали копотью, трудились на заводах и фабриках, рискуя здоровьем, и при этом все равно благодарили судьбу? По всестороннему образованию, которое дал мне отец; образованию, не имевшему никакой цели, кроме как отточить ум, — чтобы стать идеальной служанкой? Если респектабельная служба — лучший удел для образованной девушки из низов, то это, наверное, многое говорит обо всем обществе в целом? Благодаря папиной выучке я как будто одним глазком заглянула в недосягаемый мир, куда так хотела, но не имела возможности попасть.
Через несколько остановок, на Грант-стрит в самом центре Питсбурга, какой-то мужчина уселся на ту же скамью, где в углу притулилась я. Он придвинулся почти вплотную ко мне, хотя скамейка была свободная и места хватало. Я вынула из кармана носовой платок и промокнула глаза, как будто они слезились исключительно от загрязненного воздуха. Следовало прекращать этот горестный плач. Одно дело — рыдать в одиночестве, пусть даже на людях, и совсем другое — лить слезы рядом с посторонним человеком.
— Мисс, у вас все хорошо? — спросил незнакомец.
Я не смотрела по сторонам, но чувствовала, как другие пассажиры с любопытством поглядывали на него. Он вел себя весьма необычно. Незнакомые мужчины не заводят бесед с незнакомыми женщинами. Нигде. Никогда. То, что он сделал, оскорбляло общественные устои даже больше, чем мои слезы на публике.
Я отодвинулась от него как можно дальше, отвернулась к окну и попыталась сосредоточиться на проплывающих мимо серых от копоти офисных зданиях и толпах рабочих — в основном пожилых джентльменов и совсем юных мальчишек, потому что большинство зрелых мужчин призывного возраста ушли на войну, — но мне мешало присутствие навязчивого незнакомца.