Горняк. Венок Майклу Удомо, Абрахамс Генри Питер

Горняк. Венок Майклу Удомо

на обложку

Абрахамс Генри Питер

Шрифт:

— Теперь уже ничего не поделаешь, — сказал Смизерс. — Возможно, придется его объявить.

— Беда в том, что нет никаких беспорядков. — Джонс подумал и прибавил — Пока нет.

— В том-то и дело! Что у нас есть об этой женщине — Селине?

— Делец в юбке. Она из самых богатых людей в стране. Ведет крупную торговлю. Никто не знает, насколько она богата. Платит наличными, даже когда нужно выложить тысячи. Горда и замкнута — особенно с европейцами. И особенно после возвращения из Англии. Она приехала тем же пароходом, что и Удомо. Можно предположить, что там-то он и очаровал ее.

— Зачем она ездила в Англию?

— Никто не знает.

У меня есть сведения, что она собиралась провести в Англии три месяца, но уже через неделю явилась в контору пароходства и устроила там форменный скандал, когда ей сказали, что она сможет уехать обратно не раньше чем через три месяца. В конце концов пришлось отдать ей билет какого-то африканца. Она заставила лондонское отделение «Панафрика компани» нажать все кнопки. Ведь Селина крупнейший оптовый покупатель этой фирмы. И заметьте, до поездки в Англию она поддерживала дружеские отношения со служащими компании. Приглашала их к себе на коктейли. Знаете, как здесь принято. Но после возвращения из Англии как ножом отрезала. Один из служащих «Панафрика компани» говорил мне, будто она так прямо и заявила, что впредь будет покупать у них только то, чего не сможет достать у других, и, что как только найдет солидного поставщика, порвет с ними окончательно. Сейчас она покупает японские товары у индусов. И все это случилось после ее возвращения.

— Но почему? Почему она вообще поехала в Англию? И откуда эти теперешние антибританские настроения?

— Думаю, я не ошибусь, ответив на ваш второй вопрос, Смизерс. Мы здесь старательно внушаем им, что они британцы, дети империи. И вот она приехала в Англию, о которой ей прожужжали все уши. А теперь представьте себе, с какими проявлениями расизма могла столкнуться эта негритянская мамми со своим toto за спиной на лондонских улицах. Мы ведь не распространяемся перед англичанами насчет империи и содружества наций, как это делаем здесь перед африканцами, даже самыми темными. Мы слишком часто забываем, что имеем дело с гордым народом.

— Знаете, Джонс, — тихо сказал Смизерс. — Я начинаю думать, что абсолютно не понимаю этих людей. Взять хотя бы Эндьюру. Столько лет мы знакомы, и вдруг сегодня я увидел его в совершенно неожиданном свете. Будто его подменили… — Смизерс рассказал Джонсу о своем разговоре с Эндьюрой.

Внезапно Джонс почувствовал острую жалость к Смизерсу. Перед ним сидел усталый, растерянный человек, который только что испытал сильное потрясение— ведь по-своему он верил в Эндьюру. Посмеиваясь втихомолку над его акцентом и над обрядами, которые тот совершал перед алтарем предков, он тем не менее не сомневался, что идеалы у них одни и те же и что Эндьюра видит положительные результаты британского правления. В его представлении Эндьюра был новым типом африканца — сознательного и благодарного, который учится у своих британских наставников искусству управления страной на западный манер. И вдруг Эндьюра приходит к нему с предложением, которое нельзя рассматривать иначе как шантаж…

— Наша работа трудная и неблагодарная, — сказал Джонс мягко. И прибавил, правда не сразу: — А ваша— в особенности.

Он встал и быстро вышел.

«Вот черт, — думал Смизерс. — Неужели я во всех ошибался? — Но ему стало легче, гораздо легче. — Мы всегда приходим на помощь друг другу в трудное время —

им еще надо поучиться этому. И учиться хочешь не хочешь придется у нас. Джонс, кто бы мог подумать…»

В эту ночь начала свое существование партия «Свободу Африке». Сто тысяч человек собрались на северной окраине города. В темноте, под небом, на котором блестел молодой африканский месяц, Эдибхой объявил программу новой партии. Она заключалась в одном слове: «Свобода!»

Селина предложила избрать Удомо пожизненным вождем партии, ее председателем и президентом. Потом взметнулись кверху сотни факелов. Рослые юноши держали их высоко над головой — народ давал клятву верности Удомо.

— Мы, народ Панафрики… — торжественно начала Селина.

— Мы, народ Панафрики… — подхватил мощный тысячеголосый хор.

— Клянемся в преданности партии «Свободу Африке»…

— И ее великому любимому вождю…

— Удомо!

— Вместе с ним мы завоюем…

— СВОБОДУ!

Слова клятвы отзвучали. Затем к громкоговорителю подошел древний старец и стал шепотом молиться: он просил предков не оставить их в этом великом деле.

Начальник канцелярии губернатора и глава службы безопасности сидели в автомобиле, глядя на огромную толпу. Никто не обращал внимания ни на них, ни на отряды полиции.

— Никогда бы не поверил, — сказал Смизерс. — Просто не верится. Будто вернулось прошлое. Можно подумать, что нас здесь и не было.

— А может, это будущее. Вероятно, и то и другое, — ответил Джонс. — Боюсь, что теперь все наши усилия тщетны. Инициатива в руках Удомо.

— Пропади он пропадом! — вспылил Смизерс.

— Да разве в нем дело? — сказал Джонс. — Атмосфера давно была накалена. Но согласитесь, чтобы так точно выбрать момент и воспользоваться им, нужны смелость и дерзость. Нужно быть немножко гением.

— Вы с ума сошли! — возмутился Смизерс. — Гением! Скажете тоже!

Джонс улыбнулся в темноте.

— Поехали-ка лучше. Сегодня ночью придется поработать. Нам остается только плыть по течению и стараться, чтобы корабль не наскочил на скалы, подстерегающие нас впереди. А это будет нелегко. Поезжайте, шофер!

В тюрьме в одиночной камере Удомо до боли в пальцах сжимал прутья решетки. Отсюда, с горы, было видно мерцание огней. Рядом с Удомо стоял его адвокат.

— Сейчас они дают клятву, — сказал адвокат.

— Вы говорите, их сто тысяч? — Голос Удомо прерывался от волнения.

— Больше. По всей стране сейчас люди вступают в партию.

Удомо стоял на цыпочках, держась за решетку, пока не погасли огни. Тогда он закрыл глаза. О мать-Африка! О мать-Африка! Слезы текли по его щекам. Он разжал руки и повернулся к адвокату.

— Теперь иди, друг мой. И расскажи им, что я плакал.

— Нам надо подготовиться к защите. Ваше дело будет слушаться завтра.

Удомо улыбнулся сквозь слезы, улыбка, как солнце, озарила его лицо.

— Ты понимаешь, что произошло, друг? Мое дело? Да оно теперь ничего не значит. Мы можем заняться им в любое время, ну хоть завтра. В любое время. Иди!.. Иди к народу и скажи, что я плакал. Скажи: Удомо стоял у окна тюрьмы, держась за решетку, и видел внизу огни. Он знал, что народ дает клятву. И плакал. Скажи им это. А теперь иди, друг мой.