Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот
Шрифт:
Лидия Фроловна безуспешно пыталась их развести, войти как клин между ними. Но вокруг все хохотали так доброжелательно, хотя и с озорной подначкой, что Лидия Фроловна отступилась. И сама принялась хохотать.
Неожиданно выдвинулся Иван Иваныч Фендотов. Помахал рукою над головой, привлекая внимание.
— Отец Онуфрий, обозревая огород, около огурцов обнаружил…
— Старо! Старо! — оставляя Мухалатова, закричала «Не Может Быть». — Сто лет рассказу вашему. Взялись, так придумывайте сами. Ну, хотя бы на букву «эс». Можете?
Фендотов засунул
— Соловей свистел среди сирени…
Запнулся.
— …Сукин сын стегнул соловья сучком, — мрачно продолжил Мухалатов. И, видя, что Фендотов замер в замешательстве от столь неожиданного сюжетного хода, решительно, жестко закончил: — Соловей сразу скис. Все! Коротко и ясно.
— Это да! Признаю, — сложив ладошки вместе, восторженно сказала «Не Может Быть» и снова двинулась на Мухалатова. — Вот здорово! А на букву «пэ»?
Она не замечала уже никого, кроме Мухалатова. Как в танце, куда делал шаг Мухалатов, туда, держась очень близко к нему, ступала и «Не Может Быть». Лидия Фроловна суетилась, не зная, предложить ли какую-то новую словесную игру или позабавиться еще этой, явно полюбившейся многим. Она расчетливо прикидывала. Правда, Стрельцов морщится. Но это ведь особенный интеллигент, ему что чуть погрубее — все не по губе. А Лапик из госкомитета то поведет плечами недоуменно, то вдруг взорвется чистым детским смехом, особенно когда посмотрит на Мухалатова. Это признак хороший. Лапик — очень тонкая женщина. А что же, и в самом деле, что смешно, то смешно…
Все сомнения Лидии Фроловны снял Фендотов. Возбужденно жестикулируя, он объявил:
— Владимир Нилыч, я тоже принимаю вызов! Давайте опять дуэтом. Начинаю я. Итак. Папа пошел пить пиво. Пил, пил… мм…
— …Пьяный, попал под поезд, — свободно продолжил Мухалатов. — Перерезанный пополз поперек перрона…
Фендотов, как дирижер, размахивал руками. И, едва дождавшись паузы в длинной фразе Мухалатова, тут же врубил свое:
— …Прибежал постовой, посадил папу… мм…
— …«Пить пиво полезно», — печальный, проговорил папа, подбирая печенку…
Мухалатов, как и Фендотов, наслаждался игрой.
— …«Предъявите, пожалуйста, паспорт!» — потребовал постовой…
— …«Почему?»…
— …«По правилам полагается подобные происшествия протоколировать по предъявлении паспорта. Потом позвоним, пригласим профессора…»
— …«Поздно… Пожалейте… Паспорт пискнул под поездом»…
— …«Превосходно!.. Пройдемте, перерезанный! Полковник проверит, почему пискнул паспорт»…
— …«Пахомов Петр, — помирая, прошептал папа. — Похороните, пожалуйста, посередине площади, перед пивной…»
Мухалатов не успел закончить. Лика рванула у себя с шеи «новые янтари», горько, надсадно охнула, будто ее ударили ножом, и побрела прочь, расталкивая собравшихся. Александр кинулся вслед за ней.
Он понимал: утешать Лику нечего. Пусть потихонечку перестрадает непонятную и жестокую грубость Владимира. Но оставлять ее одну сейчас тоже никак нельзя.
И тут же Мариничу подумалось: в который раз это он повторяет сам себе? А что в действительности сделал он для Лики как добрый друг?
С буяном и пропойцей ее отцом, Петром Никанорычем, он все же так и не справился, дело не довел до конца. И вот теперь Володя Мухалатов… Тут же, на людях, следовало дать ему самый резкий отпор, а потом уже догонять Лику!
Нет, нет, довольно миндальничать. Надо всегда и во всем действовать только так, как в истории с подлогом Власенкова. Никаких уступок, никаких скидок на обстоятельства. Золото, которое содержит различные примеси, уже дешевое, плохое золото. Высокая принципиальность, разбавленная побочными соображениями, уже не принципиальность, а компромисс с совестью, с истиной, с честностью!
Завтра же он пойдет в районный Совет и потребует, чтобы начато было дело о выселении из Москвы тунеядца и пьяницы Петра Никанорыча Пахомова. Пойдет к следователю в прокуратуру и заявит ему, что относительно Власенкова решительно остается при своем мнении. Владимира он заставит извиниться перед Ликой. И наконец, он завтра же скажет Лике, что любит ее. Зачем твердить и вслух и про себя какие-то слова-заменители о дружбе, когда все яснее и проще? Он любит ее! Любит! Любит…
Но это он сможет сказать только лишь тогда, когда сделает все, что он обязан сделать завтра же. Математика утверждает, что от перестановки слагаемых сумма не меняется. В этом случае математические законы неприменимы…
…Они сидели на берегу. Тонкий ивняк низко наклонялся к воде. По ней на длинных ногах проворно шныряли серенькие легкие пауки. Рыбки выскакивали, хватали неосторожных. И непонятно даже, ткнулись ли это вдали, подчиняясь течению, бесконечные вереницы комков белой пены, или в небесной вышине проплывали светлые облака, отражаясь в воде.
Казалось, и время здесь шло по-иному, следуя своим, особым законам тихих, бескрайних далей, где нет никаких резких границ и потому нет и определенных точек отсчета. Все видимо, все достижимо и в то же время загадочно и неизвестно. Глядя в такую уходящую за край земли даль, невозможно думать о мелочах, о каких-то подробностях жизни. Хочется встать, расправить, как птице, широкие крылья, взмахнуть ими свободно и — улететь. Туда, к загадочному и достижимому, видимому краю земли в невидимой дали.
Они сидели молча, торжественно. Лика грызла белый кончик пырейного стебелька и, словно бы что-то выверяя в уме, иногда чуть заметно, сама себе, кивала головой. Александр сидел, боясь даже шелохнуться. Вдруг все это — и светлая, манящая даль, и влажная речная истома, и Лика, пригревшаяся на солнышке, — вдруг все это исчезнет. Или станет простым, обыкновенным.
А время и тишина делали свое дело…
И когда, еле слышный, донесся первый гудок теплохода, им не хотелось и думать, что отсюда все-таки придется уйти. Вернуться из мечты в обыкновенность. Не надо, не надо!