Город без людей
Шрифт:
Омер весь трепетал от волнения.
Гёнюль спокойно поймала потянувшиеся к ее волосам руки и отвела их в сторону. Войдя в комнату, она закрыла дверь, не спеша сняла плащ и бросила его на стул. Привычным движением поправила мокрые волосы и села на тахту.
Омер, дрожащий и беспомощный, стоял против нее, не зная, что предпринять.
Вспыхнувшие наконец в печке дрова затрещали, и треск их еще больше подчеркивал это тягостное молчание.
Красный свет, пробивавшийся из дверцы печки, трепетал и таял в полумраке комнаты.
Гёнюль, не отрывая глаз от лица
— Зачем ты меня позвал?
Омер с трудом сделал несколько шагов и сел рядом с ней. Он почувствовал вдруг, как от глаз по щеке покатилось несколько горячих капель.
— Не повидав тебя... — начал Омер невнятно и запнулся.
Потом, глубоко вздохнув, каким-то чужим глухим голосом докончил:
— ...я не хотел умереть.
Гёнюль смотрела на него непонимающим взглядом.
— А почему ты должен умереть?
— Не спрашивай... Не знаю... Я ничего не знаю.
Омер больше не мог себя сдерживать. Рыдания, готовые в любую минуту вырваться наружу, подступили к горлу и перехватили дыхание. У него не было больше сил бороться с собой, и он сдался. Он склонил свою голову на ее колени и прижался к ней, как маленький ребенок к матери. Несколько слезинок скатилось на ее платье.
Гёнюль, не сознавая, что делает, запустила пальцы в его волосы.
— Не плачь... Раньше ведь ты никогда не плакал.
— Двадцать лет... После двадцати лет... — говорил Омер, рыдая. — Как я могу тебе все это объяснить? Может быть, именно потому, что я раньше никогда не плакал, теперь вот так плачу...
Гёнюль еще глубже запустила пальцы в его поседевшие волосы.
Вдруг Омер поднял голову, стремительным движением притянул Гёнюль к себе и прижался своими еще влажными от слез губами к ее похолодевшим губам. Он сразу представил себе парк Гюльхане, море и бьющиеся о набережную белогривые громады волн; со стороны вокзала Сиркеджи доносится радостный гудок отходящего поезда. Сам он словно окунулся в море цветов, аромат которых проникал во все поры и насквозь пропитывал все его существо. И как двадцать лет назад, сейчас он опять ощущал тот же вкус ее чуть-чуть похолодевших губ, которые все более согревались его поцелуями.
Рука его невольно потянулась и осторожно коснулась ее груди. Он ощутил то же жгучее желание, тот же трепет, что и тогда, в молодые годы, в ложе кинотеатра... Какая-то горячая волна прошла по его руке и, пламенем растекаясь по всему телу, проникала в грудь и заставляла пылать огнем лицо, губы... Эта волна, казалось, вдруг смыла все цвета, оттенки предметов, потерявших сразу свои конкретные очертания и формы, и все окружающее предстало перед его глазами как нечто единое и целое, яркое и до бесконечности огромное... Казалось, это мгновение вобрало в себя сейчас целые столетия, и целые столетия стоили одного этого мгновения...
Гёнюль оцепенела. Потом неожиданно выпрямилась и, решительно оттолкнув Омера, вырвалась из его объятий.
— Нет, не надо... — прошептала она, глубоко вздохнув. — Что за ребячество?
Гёнюль окинула взглядом убогую комнату, стол с приготовленным тетушкой
В коридоре послышались шаги и покашливание тетушки Кираз.
Омер сидел в той же позе, не решаясь открыть глаза.
— Я хочу рассказать... тебе... все, все... — твердил он, словно самому себе.
Гёнюль, не оборачиваясь, молча стояла у окна.
— Двадцать один год назад... — пересиливая себя, с трудом начал Омер.
Гёнюль, повернувшись к нему лицом, решительно и в то же время мягко остановила его:
— Не надо... Лучше не надо...
...Двадцать один год назад... Вокзал Хайдарпаша, трепещущие перед глазами крылья голубей над перроном... Эхом отдающиеся в душе пронзительные паровозные гудки, еще более усиливающие горечь предстоящей разлуки...
Снующие по перрону носильщики, нагруженные вещами тележки... Последние прощальные поцелуи на унылом перроне вокзала и... слезы, слезы, слезы, от которых все окружающее вдруг как-то помутнело и расплылось... Омеру тогда было двадцать два года, а ей — восемнадцать. Все кончилось в тот момент, когда колеса вагонов, заскрежетав на рельсах, медленно, как бы нехотя начали вращаться...
Голуби тревожно кружились между удалявшимися к мосту вагонами и черной крышей перрона, словно сулили надежды провожающим, принося последние приветы от тех, кого вагоны уносили сейчас куда-то вдаль. Накрапывал мелкий дождь. С моря дул сырой порывистый ветер. Толпа людей бросилась к пристани, словно каждый из них, вернувшись домой, мог опять погрузиться в ту жизнь, которая была так неожиданно прервана этими проводами.
Внезапно очнувшись, Гёнюль вернулась из далекого мира воспоминаний к действительности.
— Ты останешься здесь? — спросила она.
— Да, — ответил Омер, все еще не открывая глаз.
— И все время будешь здесь?
— Нет... Только до ночи.
— А куда же ты пойдешь потом, ночью?
Омер открыл глаза и взглянул на нее. Облизав пересохшие губы, он ответил:
— Никуда...
— Не знаю, что ты делаешь и что намерен делать, — сразу же прервала его Гёнюль, — но здесь ты не должен оставаться. Я могу тебе найти комнату где-нибудь около нас.
«Около нас...» — повторил про себя Омер. Эти слова вдруг открыли ему смысл будущего и словно разбудили его. Он выпрямился, подавшись вперед всем телом.
— Мы ведь с матерью до сих пор все еще живем в Фатихе [113] ...
«С матерью...» — мысленно повторил Омер. Это еще больше потрясло его.
— Ты не замужем? — спросил он.
— Нет, — чуть слышно ответила Гёнюль, опустив глаза.
«Почему? Может быть, развелась? Или муж умер?..»
Но Гёнюль, словно угадав его мысли, добавила все так же тихо:
113
Фатих — район в старой части Стамбула.