Город без надежды

Дементьева Марина

Я вяло запротестовала. Ведь я вовсе не говорила ему, что не хочу жить...

И вдруг - так громко и отчётливо, точно Крис в ярости выкрикнул мне это прямо в лицо; и край стакана ткнулся в губы:

– Тогда живи! Пей!

Я вскинулась в полузабытье, едва не упустив из рук стаканчик с водой. Когда только успела взять его? Как долго просидела, не сделав ни глотка?

Малиновый язык подноса всё ещё был дразняще

высунут. Рядом с водой стоял лоток, наполненный уже остывшим бульоном.

Несуществующий приказ Кристиана всё ещё звенел в голове, когда я дрожащими от слабости руками наклонила посудину, чтобы выпить всё, до капли...

Пальцы остались покрыты пыльцой штукатурки. Я отряхнула сухие ладони и совсем не удивилась, услышав лязг отворяющейся двери.

Вели долго, так долго, что странно было и помыслить, что довелось сделать столько шагов - и прямо, и под уклоном, и по ступеням лестниц. Я потерялась в ощущениях: в колебании воздуха из вентиляционных шахт, в гуле движущихся лопастей, в разнообразии акустики и освещения огромного пространства, множества сообщающихся помещений. Вся совокупность чувств была введена изоляцией в искусственный анабиоз, и теперь не справлялась с потоком информации.

И всё же, механически переставляя ноги, я стала вновь воспринимать действительность. Всё больше ступеней вниз, всё круче уклоны. Меня уводили под землю, под основание Эсперансы.

Водяной сдал со дня нашей последней встречи. Когда меня подводили к нему, он отнял от лица дыхательную маску.

Я смотрела на него - немолодого и нездорового мужчину, обладающего незаурядной злой волей, но не видела человека.

Я смотрела на него и видела: причину ранней смерти моего отца, удавку на шее моей матери. Топор, отсекший руки Паука; омерзительного Малыша, насилующего мою сестру. Я видела извивающиеся щупальца и клацающую пасть, ненасытную утробу чудища, воплощавшего саму суть зла, поработившего этот город.

Искупление

В первые минуты чувство даже приятное. Если не дёргаться и не пытаться освободиться, если не думать, тело расслабляется, позвоночник вытягивается, совсем как у кошки. Но, как всё хорошее, приятные ощущения не длятся долго. Сначала от нарушеннного кровообращения немеют пальцы. Пробуешь пошевелить ими и не понимаешь, получилось ли. Затёкшие руки щекочет изнутри, будто по венам и капиллярам вместо крови пробегают какие-то мелкие насекомые. Следом приходит боль. Наплывает волнами, выворачивая суставы.

По мере того как волны становятся всё реже и глуше, судороги кажутся предпочтительней. Когда вовсе перестаёшь чувствовать онемевшие руки и, выныривая на поверхность из мутной водицы забытья, цепенеешь от страха - а есть ли они ещё у меня? То, что я испытывала, было похоже на фантомные боли. Да и всё тело - вытянувшееся, отяжелевшее - не воспринималось как своё.

Вероятно, пока считалось, что руки мне ещё пригодятся. Едва ли Водяной значительно продвинулся в постижении природы моих способностей, раз уж я сама в том не преуспела. И поэтому по прошествии какого-то времени лебёдка приходила в движение. Натяжение верёвки

исчезало, и я мокрым мешком обваливалась наземь. Кто-то освобождал мои запястья и грубо растирал руки, пока я уже проваливалась в забвение. Затем всё повторялось. Снова и снова, и снова.

Теряя связь с собственной плотью, я парила над бурлящим котлом воды. Облако мельчайших брызг временами долетало до меня и, собираясь воедино, тонкими струйками скатывалось с волос, лица, набрякшей одежды, и падало обратно.

Я слизнула щекочущую губы крупную каплю. Видеть столько воды и не иметь возможности напиться... Впрочем, я сомневалась, что придётся долго страдать от жажды. Я слышала это в голосе Водяного. Слов не слышала: не было сил и желания вникать в смысл. Просто ещё один звук, влившийся в непрерывный шум беснующейся воды.

Сознание рассыпалось мелкими брызгами.

– Плачь!
– орал Водяной, проподымаясь в инвалидном кресле.

Он следил за мною с края площадки, похожей на одну из тех, где садятся гравимобили. Я вдоволь насмотрелась на хозяина Эсперансы за те часы. Небольшого роста, ужавшийся с годами, обрюзгший, с возрастным выпирающим брюшком, обтянутым глянцевой тканью пёстрого жилета. Седеющие волосы вокруг красного пятна лица с перекривившимся ртом. Не достаёт лишь вечной сигареты, толстой такой. Кажется, сигара? Какая разница.

Зло, реальное, не сказочное зло, облеклось в форму не устрашающую, не величественную. Насколько проще и понятней ненавидеть огнедышащее чудище, сразиться с горделивым исполином...

Пёстрое пятно мельтешит, почти на уровне глаз, чуть выше. Но голова клонится вниз, и я предпочитаю смотреть на воду... Как много её, как ярится она, будто живое исполинское существо, злясь на жадного человечишку, который запер её в бетонной клетке.

– Где твоё колдовство? Плачь, чёртова кукла! Разве тебе не жаль себя?

Но по моим щекам стекали только прохладные брызги. Мне не было жаль себя. Я только очень устала и мечтала о том, чтобы всё, наконец, прекратилось. Чтобы я могла протянуть уставшие руки и обнять Верити. Чтобы вновь услышать, как дядюшка Адам называет меня внученькой. Чтобы почувствовать молчаливое присутствие Паука и тогда уже расплакаться: я дома. И там, в окружении дорогих людей, с терпеливой любовью ожидать Кристиана.

Звуки выстрелов подействовали как пощёчина. Я разлепила глаза. В застилавшей взгляд тьме метались какие-то тени. Я висела так, что не могла видеть всего, что происходит. Первой мыслью почему-то было: кто-то пробрался через стену, в Эсперансе чужаки! Видать, была совсем плоха, раз такой абсурд влез в голову.

Где-то надо мной и справа грязно матерились на несколько голосов. Хлопали выстрелы, беспорядочно, то частые, то одиночные.

– Где он?..

– За той ***? Выходи, сука!

– Ченга наповал... а, падла!

– Откуда здесь вообще?!.. Всё про***!

Я пыталась разобрать, что случилось, но сознание держалось во мне некрепко. Как в неисправном видике, то пропадал звук, то искажалась картинка. Тех, что перекрикивались между собой, было немного, всего несколько человек, и, судя по звуку, они все укрылись где-то поблизости. Что происходит? Кто в кого стреляет?