Город без надежды
Шрифт:
Уже в коридоре привела в порядок одежду и обулась. Здесь я никогда не была пленницей, в этом доме меня должен был удерживать исключительно здравый смысл... Поэтому мне ничего не стоило незамеченной покинуть его пределы.
Не задавать вопросы, не сновать по дому, не выходить за дверь... Первые два запрета давно были забыты, пришла пора нарушить третий. Прошу, прости меня...
Идти пришлось недолго. Я была права, ожидая, что меня встретят.
И совсем не удивилась, узнав в одном из мужчин Смайли. Похоже, для него слежка за мной была чем-то вроде дела чести, насколько к нему применимо слово "честь". А вот сам Смайли, похоже,
Костлявые пальцы впились в предплечье. Я сделала над собой усилие, чтобы не поморщиться. Можно подумать, стану вырываться теперь...
– И что, он вот так просто отпустил тебя?
Губы свело горькой усмешкой.
– Ну конечно. Разве могло быть иначе?
Смайли недоверчиво скривился и отвесил издевательский поклон.
– Прошу.
Меня, как какую-то важную персону, усадили на заднее сидение гравимобиля, где в кресле пилота скучал загорелый незнакомый тип. Водил он, как и Смайли, паршиво. Я отчётливо ощутила, как гравик прыжками отрывается от земли и как его болтает в воздухе. Крис вёл так, что внутри салона движение вообще не ощущалось.
Смайли так и ввинчивался в мою руку пальцами, точно хотел просверлить насквозь. Я дёрнула плечом и отодвинулась. Отвернулась, глядя в боковое стекло.
Я сделала то, что сочла меньшим злом. Самый жестокий урок из тех, что преподала мне Верити: иногда случается и так - чтобы любимый человек мог жить, нужно умереть самому.
От кусочка штукатурки осталась последняя крошка. Она расс`ыпалась при нажатии, и я довела черту мазком испачканного в извести пальца.
Отступила на шаг и, шевеля губами, пересчитала вертикальные линии. Сбилась и пересчитала ещё раз. Теперь сошлось.
Что ж, с днём рождения, Виллоу.
Вот уже два месяца я не видела неба. Всего год отделял меня от прежней жизни, и вот уже со мной нет ни Паука, ни дяди Адама, ни Верити. Они ушли один за другим, забирая с собой частицу меня. Все, кто был моей семьёй, моим миром.
У меня остался только он. Единственный, в ком заключалась вся моя любовь. Тот, кого я так самозабвенно ненавидела ровно год назад.
Я здесь, чтобы он жил. Эта мысль - единственное, что укрепляет мой рассудок, не позволяет ему распасться на миллиард осколков.
Я знала, что Кристиан жив. Я бы почувствовала пустоту и тьму, если бы его не стало.
У меня не было иного источника информации помимо собственного чутья. Много дней я не слышала ни слова.
Три длинных шага в длину и два укороченных в ширину - вот моё пространство.
Камера вмещала привинченную к стене узкую полку с поролоновым матрасом, унитаз и крошечную раковину, в которой можно было ополоснуть только одну ладонь зараз. Через равные промежутки времени в двери отворялся небольшой проём, просовывая внутрь малиновый язык подноса со стоящими на нём картонными стаканчиками и судком. Столовых приборов не было, даже пластиковых. Однажды неглубоко копнув свой разум, я поняла, что Водяной не ошибается в своих опасениях. Я вполне могла бы воспользоваться сломанным пластиком не по назначению.
Голубые вены призывно просвечивали
Хозяин города и впрямь сдержал поначалу данное обещание быть "любезным". Я в полной мере оценила его гостеприимство. Два коротких шага, три длинных. Могло быть хуже, гораздо, гораздо хуже.
Водяной сменил тактику. Заточение, одиночество, абсолютная тишина - что дальше? Дальше были игры со светом, невинные почти игры. Я на дни и ночи оставалась в совершенной темноте. Затем в высоте с гулом включались люминесцентные лампы и, монотонно гудя, горели сутки напролёт пронизывающим насквозь светом. Веки становились тонкими, как лепестки, и даже кожа и плоть, казалось, сгорали под этим беспощадным свечением, как у выставленного на полуденное солнце вампира.
Водяной подталкивала меня к краю если не безумия, то отчаяния.
Я подозревала, что за мной наблюдают. Что бы я увидела, окажись по ту сторону экрана? На сколько баллов оценила бы свою готовность сотворить чудо?
Я не сразу заметила, что порции стали сокращаться. И сокращались до тех пор, пока на подносе не оказалось лотка с едой, только бумажные стаканчики. Я молча выпила воду и легла на матрас.
В мои планы не входило бушевать и выкрикивать мольбы и обещания, вертясь по кругу в поисках невидимой камеры. Если Водяной решил приблизить меня к встрече с Верити и остальными, я не имею ничего против.
Я стала больше спать. Это и прежде было единственным доступным занятием, но теперь к часам обычного глубокого сна прибавлялось сумрачное время того пограничного состояния, когда разум блуждает в потёмках.
И если в обычных снах я видела тех, кто мёртв, то в этом сумраке рассудка ко мне являлся Кристиан, так реально, точно он беспрепятственно входил в закрывшуюся недели назад дверь. Я видела его сквозь ресницы, сидящим на краю койки. Его неподвижный взгляд поверх приподнятого плеча, руки, повисшие между расставленных колен - застывшая поза обессиленного человека.
Я закрывала и открывала глаза - он оставался на прежнем месте. Мне казалось логичным - насколько это определение вообще применимо к видениям, - что, раз уж это мои сны, то я могу видеть Кристиана таким, каким бы хотела его видеть. Счастливым и смеющимся, с искорками в прищуренных глазах. Я хотела бы, чтобы он прикоснулся ко мне, прошептал одну из тех фразочек, от которых ускорялся пульс. Хотела хотя бы во сне вновь ощутить его объятия... да что угодно, что бы порадовало меня, а не этот вот застывший взгляд и молчание, в котором можно было услышать... быть может, осуждение, не знаю, что-то, чего я не хотела слышать от него.
Он выглядел измученным. Одержимым. И однажды я отвернулась к стене.
И всё повторялось. Моя болезнь, отрава в мозгу, бесконечная апатия. И слова будто бы те же, вновь звучал его голос, но не безукоризненно ровный, наполненный уверенностью, не тот голос, каким он в действительности внушал мне делать необходимые для поддержания жизни вещи. Сейчас его голос вибрировал от едва сдерживаемого гнева.
– Хочешь. Это тебе сейчас так кажется.