Город и город
Шрифт:
Я смотрел, как он, бедняга, мучается.
Тем вечером Корви позвонила мне после семи.
— Едем, — сказала она. — Документы у меня.
— Корви, я так вам обязан, я ваш должник.
— Думаете, я не знаю этого, босс? Это вы, ваш парень Дхатт и его, гм… «коллега», не так ли? Я буду ждать.
— Захватите свой жетон и будьте готовы прикрыть меня со Службой иммиграции. Кто ещё? Кто ещё знает?
— Никто. Стало быть, я опять назначенный вам водитель. В какое время?
Это вопрос — каким способом лучше всего исчезнуть? Должен существовать график, тщательно вычерченная кривая. Является ли что-то более невидимым, если
— Не слишком поздно. Не в два часа ночи.
— Чертовски рада это слышать.
— Тогда бы там никого, кроме нас, не было. Но и не в разгар дня, тогда слишком велик риск, что нас кто-то узнает или ещё что-нибудь.
После наступления темноты.
— В восемь, — сказал я. — Завтра вечером.
Стояла зима, и темнело рано. Там по-прежнему будут толпы народа, но в тусклых красках вечера, сонные. Легко не увидеть.
Не всё решалось ловкостью рук; были задачи, которые мы должны исполнять и исполняли. Имелись рапорты о продвижении расследования, которые надо было писать, и семьи, с которыми следовало поддерживать связь. Заглядывая Дхатту через плечо, я время от времени вносил предложения, помогая ему составить письмо, вежливо и с сожалением ни о чём не сообщавшее мистеру и миссис Джири, основные контакты с которыми в настоящее время поддерживались уль-комской милицьей. Не очень приятно было чувствовать себя силой, призраком присутствующей в этом сообщении, зная их обоих, видя их за словами, которые были подобны одностороннему стеклу, так что они не могли оглянуться и увидеть меня, одного из пишущих.
Я сказал Дхатту о месте — адреса я не знал, пришлось обойтись смутным топографическим описанием, которое он признал, — о той части парка, в нескольких минутах ходьбы от которой пряталась Иоланда, чтобы он встретил меня там на исходе следующего дня.
— Если кто-нибудь спросит, говорите, что я работаю в отеле. Расскажите обо всех смехотворных бумажных обручах, через которые нас заставляют прыгать в Бещеле и которые не дают мне продохнуть.
— Как раз об этом все мы постоянно говорим, Тьяд. — Дхатт не мог оставаться на одном месте, так он был встревожен, так нервничал из-за неуверенности во всём, так обеспокоен. Он не знал, куда смотреть. — Винить вас или не винить, а вот мне остаток своей чёртовой карьеры придётся провести на связи со школами.
Мы согласились, что от Боудена, по всей вероятности, больше ничего не услышим, но телефон бедной Ялльи зазвонил в полпервого ночи. Я был уверен, что это Боуден, хотя он ничего не сказал. Он позвонил ещё раз незадолго до семи утра.
— У вас больной голос, доктор.
— Что там у вас?
— Что вы хотите делать?
— Вы едете? Иоланда с вами? Она едет?
— У вас одна попытка, доктор. — Я записывал в блокноте часы и минуты будущих перемещений. — Если не хотите, чтобы я за вами заехал, но хотите выбраться, будьте у главных транспортных ворот Связующего зала в семь часов вечера.
Я отключился. Пытался делать заметки, планы на бумаге, но не мог. Боуден мне не перезвонил. Я держал телефон на столе или в руке на протяжении всего раннего завтрака. Из отеля я не выписался — никаких сообщений о перемещениях. Перебрал одежду в поисках чего-то, что я не мог бы позволить себе оставить, и ничего не нашёл. Взял с собой незаконный
Чтобы достигнуть укрытия Иоланды и Айкама, у меня ушёл почти целый день. Последний мой день в Уль-Коме. Я поочерёдно брал такси в разные концы города.
— Надолго остановились? — спросил у меня последний водитель.
— На пару недель.
— Вам здесь понравится, — сказал он по-иллитански с энтузиазмом новичка. — Лучший город в мире.
Он был курдом.
— Тогда покажите мне ваши в нём любимые места, — предложил я. — У вас не бывает неприятностей? Я слышал, не все здесь приветливы с иностранцами…
Он вроде как фыркнул:
— Дураки есть повсюду, но это лучший город.
— Как долго вы здесь пробыли?
— Четыре года с чем-то. Год был в лагере…
— В лагере для беженцев?
— Да, в лагере, и три года занятий по гражданству Уль-Комы. Говорить по-иллитански и учиться, знаете ли, не делать что-то, а, знаете, не-видеть другого города, чтобы не делать брешь.
— В Бещель никогда не думали съездить?
Ещё одно фырканье.
— Что в Бещеле? Уль-Кома — лучший город.
Сначала он провёз меня мимо «Орхидариума» и стадиона Ксхинкис-Канна, туристическим маршрутом, которым, очевидно, ездил и раньше, а когда я предложил ему уступить более личным предпочтениям, он начал показывать мне общественные сады, где наряду с урождёнными улькоманами те курды, пакистанцы, сомалийцы и сьерра-леонцы, что протиснулись сквозь жёсткие условия для въезда, играли в шахматы, причём различные сообщества относились друг к другу с вежливой неопределённостью. На перекрёстке каналов он, стараясь не сказать ничего однозначно незаконного, указал мне туда, где барки двух городов — прогулочные суда в Уль-Коме, несколько рабочих транспортных судов, невидимых в Бещеле, — огибали друг друга.
— Видите? — сказал он.
Какой-то человек на противоположной стороне шлюза неподалёку, наполовину скрытый людьми и маленькими городскими деревьями, смотрел прямо на нас. Я встретился с ним взглядом — мгновение я не был уверен, но потом решил, что он должен находиться в Уль-Коме, так что бреши не было, — пока он не отвёл глаза. Я пытался проследить, куда он пошёл, но тот пропал.
Выбирая между различными достопримечательностями, которые предлагал водитель, я постарался, чтобы итоговый маршрут пересекал весь город. Я поглядывал в зеркала, пока он вёл машину, радуясь грядущей выручке. Если нас преследовали, то это были очень умудрённые и осторожные шпионы. После трёх часов сопровождения я уплатил ему смехотворную сумму в гораздо более твёрдой валюте, чем та, в которой платили мне, и велел высадить меня там, где съёмные дома задних улочек примыкали к дешёвым магазинам подержанной одежды, в двух шагах от жилого массива, где скрывались Иоланда и Айкам.
Какое-то время я думал, что они от меня сбежали, и я закрыл глаза, но всё повторял шёпотом возле самой двери: «Это я, это Борлу, это я», — и наконец та открылась, и Айкам ввёл меня в квартиру.
— Собирайтесь, — сказал я Иоланде. Она показалась мне даже ещё более грязной, худой и поражённой животным ужасом, чем в прошлый раз. — Вот, держите свои документы. Будьте готовы согласиться со всем, что мы с коллегами скажем кому бы то ни было на границе. И заставьте влюблённого мальчика свыкнуться с мыслью, что он не поедет, потому что нам не нужна сцена в Связующем зале. Мы вас вывозим.