Город и псы
Шрифт:
Петрович жил, чуть ли не на другом конце города, но добраться до него не составляло особого труда. Звонить ему, по известным причинам, было нельзя, да и не телефонный это разговор, и Ронин, помня об их договорённости, изо всех сил торопил таксиста, посулив ему чаевые. В точке назначения он, честно, как и обещал, расплатился с шофёром, и через несколько минут уже стоял перед дверью своего бывшего напарника. Звонок не работал. Он постучал в дверь, но ответа не последовало. – Ну, давай же, давай, Василий Петрович, открывай! – Ронин с остервенелым отчаянием барабанил в дверь. Петрович был его последней надеждой, последней ниточкой, связывающей с Риткой и остальным внешним миром. Только он теперь мог через своего знакомого из дежурной части полиции добыть необходимую информацию обо всех задержанных, арестованных и перемещённых в другие заведения и учреждения города. Но дверь по-прежнему неколебимо возвышалась над ним безмолвным, железным истуканом, словно, отделяя и отдаляя от самого главного теперь в его жизни, его любимой Ритки.
– Если Вы к Василию Петровичу, так его нет, – вдруг раздался за спиной голос женщины, незаметно и тихо поднявшейся
– Извините, – прервал её монолог Ронин, – Вы бы не могли сказать, где он может сейчас быть? Мне он нужен. Очень! – Словоохотливая дама хотела уже было обидеться, но, увидев на лице незнакомца печать искренних переживаний, почти граничивших с отчаянием, смягчилась и потеплела.
– Вы знаете, – заговорщически прошептала она, его, ведь, забрали в полицию. Да-а-а! Он так и передал соседям, что если кто-нибудь будет им интересоваться, то он – в полиции. Представляете, кто бы мог подумать? Жил совсем один, никого не трогал. Даже, когда была жива его покойная жена… – но Ронин уже сбегал вниз, по лестничному маршу, влекомый чувством тревоги и опасности, нависшей над Петровичем и Риткой.
На улице уже начало темнеть, когда он добрался до отдела полиции, обслуживающего её район. Сам он жил в другом районе, на значительном удалении отсюда, поэтому поиски этого заведения, ставшего для него в одночасье враждебным и ненавистным, заняло немало времени. На фоне новых событий и переживаний чувство опасности, которое ещё недавно делало его таким внимательным и осторожным, не только притупилось, но почти совсем исчезло, сменившись новым, – каким-то рациональным и волевым отчаянием, толкавшим на решительные и непредсказуемые поступки. Сергей, вдруг, перестал бояться, перестал оглядываться и торопиться, гонимый страхом и природным инстинктом самосохранения. Его мысли самопроизвольно переключились в режим оперативного управления, так, как это было когда-то, много лет назад, на границе. – Кого мне бояться, – думал он, – в лицо меня, всё равно, здесь никто не знает. В лучшем случае, они теперь стерегут Риткин дом, если, конечно, в полицию позвонила уборщица столовой, в худшем – уже сломали дверь или залезли в окно. Но здесь-то, меня, уж, точно никто не ждёт в гости! Риточка, милая, хорошая моя, пожалуйста, догадайся, что меня уже нет в квартире, – почти взмолился он, мысленно обращаясь к ней, – ну, не мог же я торчать там до позднего вечера, раз ты не пришла домой. Не говори им ничего, не ведись на уговоры, посулы и угрозы и выброси ключи, если сможешь. У них же ничего нет на тебя. Ничего! Всё будет хорошо, всё будет хорошо, – как заговорённый повторял он. – Ты только потерпи, родная, немного потерпи. – Он решительно шагнул в здание отдела и подошёл к окошку дежурной комнаты, откуда на него сразу вопросительно воззрился худощавый, молодой лейтенант с лицом монаха – схимника, на котором росли жидкие, рыжие усики и проявлялась зачаточная форма бородки, что вкупе с прилизанной чёлкой, делали его вид жалким и беззащитным. – «Блаженный», – почему-то сразу пришло на ум Сергею, и он внутренне улыбнулся своей лингвистической находке.
– Добг'ый вечег, Извините, пожалуйста, за беспокойство – начал он с общепринятой, в таких случаях, стандартной фразы, неожиданно перейдя на мягкое грассирование, – Я – Шульман Евгений Моисеевич. Видите ли, мне, как пг'едставителю тг'удового коллектива, пог'учили узнать, за что и на какой сг'ок задег'жана наша сотг'удница Маг'гаг'ита Мухина? Её забг'али ещё утг'ом, пг'ямо из столовой. Коллектив, знаете ли, волнуется.
– Ну, на какой срок, – это суд решит, – усмехнулся лейтенант, весьма довольный своим ответом.
– А то, ведь, понимаете, товаг'ищ лейтенант, у нас там совсем некому г'аботать, – словно, не слыша его реплики, продолжал Ронин.
– У нас, это у кого?
– У нас, – это в пятой муниципальной столовой, – как можно простодушнее отвечал Ронин, – людей же ког'мить надо.
– А Вы кто, повар? – снова усмехнулся дежурный офицер.
– Нет, что Вы, я бухгалтег, – непринуждённо ответил Ронин, внутренне удивляясь своей импровизированной наглости и внезапно проснувшимся актёрским способностям. – Если всё обойдётся, – ей-богу, пойду в театральный, – успел он усмехнуться про себя.
– Бухгалтер, милый мой бухгалтер, – промурлыкал «блаженный» слова старого шлягера, – и внушительным тоном произнёс. – У нас же здесь не справочное бюро, товарищ. Сделайте запрос, – получите ответ. – И, скривив рот в улыбке, добавил, – А на повара, Вы, если честно, больше похожи. Правда!
– Ну, я пг'ошу Вас, пожалуйста! Ну, что Вам стоит… С меня же потом коллеги спг'осят, – продолжал канючить Сергей, изо всех сил изображая на своём лице умоляющий, страдальческий вид несчастного интеллигента.
– С кем ты, там, опять лясы точишь, Груздев, – раздался в глубине дежурной комнаты чей-то властный голос, – когда уже работать начнёшь?
– А это и есть моя работа, – лясы точить, – товарищ майор, – невозмутимо ответил тот, повернувшись лицом к начальнику дежурной смены. – Вот, тут, например, какой-то столовский бухгалтер интересуется некой поварихой по фамилии Мухина. Некому, говорит, теперь борщ варить в столовой и людей кормить, а наши, по ходу, приняли её сегодня утром. Я ему объясняю, что мы справок не даём, а он…
– Ладно, хватит, уже. Тоже мне, государственная тайна. Передай этому бухгалтеру, что скоро она будет варить борщ в зоне и кормить зэчек. Одного нашего покусала сучка, другому лицо разбила. Хоть не бешенная она, а? А то по городу, итак, ползут разные слухи – про бешенных собак. Нам даже факс пришёл. Звонков и заявлений на эту тему уже тоже куча. Слушай! – хорошо, что напомнил, – вдруг, оживился он, – мне же по смене передали, что её неотложка отвезла в центральную городскую с диагнозом сотрясение средней тяжести: наша пьяная дура, Люська, «наседка» из третьей камеры, разбила ей башку об стенку: беседа у них, видишь
Глава 7
Сойжин
Огромный, рыжий полукровка по кличке Уйгур, как его величали в той далёкой и забытой жизни, когда он ещё был хозяйским, доморощенным псом, выгнул упругую холку, задрав морду к ночному, морозному небу и, с усилием сжав, на свалявшихся боках, с чёрными подпалинами, выпирающие рёбра, завыл. Этот утробный и, леденящий душу, вой вожака, похожий на гортанный звук, выдуваемый из гигантской морской раковины, или полой бамбуковой трубы, тотчас подхватила вся стая, и вскоре эта дьявольская, полифоническая какофония уже звучала в унисон, как единый, протяжный звук, заполняя собой огромное, растянувшееся пространство промзоны и прилегающие к ней жилые окрестности. Услышав его, цепные поселковые псы тревожно поскуливали, позвякивая железными веригами, иные жалобно выли, иногда сбиваясь на отрывистый и беспорядочный лай. Зато свободные, неприкаянные бродяги неслись на этот зов, влекомые дремучей и необъяснимой силой, по ходу движения увлекая за собой других приблудных и безстайных одиночек. Иные, более мелкие, но многочисленные стайки из пригородных деревень и городских предместий, словно дочерние притоки, спешащие соединиться с матерью – рекой, несколько часов кряду трусили рысцой без устали, то по лесному бездорожью, то по просёлочным дорогам и тропкам, чтобы только слиться со своими собратьями в одну большую и дружную стаю. Словно разгулявшаяся стихия их нечеловеческого сознания, вырвавшаяся из под контроля вековых инстинктов, влекла и звала собак за собой, вопреки законам природы и здравому смыслу, – не к безопасным убежищам, а к очагу смертельной опасности, имя которому – город.
Старый бурят Сойжин никогда не услышал бы звуков этой собачьей оратории, будь его уши моложе даже на пару десятков лет, – слишком уж далеко она звучала, – но зато он сразу почувствовал своим необъяснимым, внутренним слухом, дарованным ему природой, их энергетическую вибрацию, открывшую ему то, чего не могли слышать и знать другие. Дархан – кузнец, последний представитель своего родового, наследного племени чёрных кузнецов, переселившихся сюда с берегов беспокойного Баргузина, ещё в конце тридцатых годов прошлого века, он в полной мере обладал всей полнотой тантрических знаний и медитативных практик, которые могли бы сделать его, согласно родовой иерархии, равным по силе шаману, а по знаниям – не уступающим достопочтенному ламе. Он родился и вырос на суровой и древней земле Курумкана, где кузнецам издревле и не без оснований приписывались почти магические возможности чуть ли не во всех сферах их человеческого бытия. Правда, в отличие от своих собратьев по цеху, Сойжин ни разу не оросил горнило и наковальню жертвенной бараньей кровью, дабы ублажить дух верховного, небесного кузнеца, – Божинтоя. Вместо этого он лил не в огонь, а, исключительно, рядом, зелёный чай, сдобренный молоком и маслом, после чего погружался в медитацию или чтение мантр. Но теперь, когда его горнило навеки остыло, а кузнечное ремесло и тайные знания ничего не стоили в глазах этого чужого, современного мира людей и машин, который семимильными шагами наступал на тайгу, превращая её в площадку для своей шумной и сомнительной деятельности, Сойжин впервые почувствовал приближение старости. Так, как жил он, уже не жил почти никто. Все его сородичи давно обрусели и сжились с современностью: кто заново отстроился, кто уехал из улуса в город. На сегодняшний день, из пяти бревенчатых, сложенных из листвяка, восьмиугольных, безоконных юрт, обнесённых глухим забором, на окраине тайги, жилыми оставались только две. В одной из них жил он, в другой – его молодой соплеменник Сахир, да и тот, – больше наездами, – ибо город давно поглотил его вместе с семьёй, в жилах которой уже наполовину текла русская кровь. Другие же попросту пустовали годами, не тронутые ни людьми, ни временем, словно их обитатели однажды куда-то уехали по делам, и, вот-вот, должны были вернуться. Городские власти держали эти восьмиуголки за некую экзотическую достопримечательность, хоть и не приносящую большого дохода, но представляющую туристический интерес, в особенности, для тех иностранцев, которые желали своими глазами увидеть отмирающий уклад родовых, бурятских улусов. В основном, таковыми являлись американцы, японцы и немцы. В период их докучливых наездов, хотя и предварительно согласованных, то, бишь, заранее запланированных наверху, Сойжин уходил в тайгу, оставляя гостям лишь возможность сфотографироваться на фоне монгольских гэров, сиротливо выглядывающих из-за забора, да послушать голословные байки гида, чем сильно напрягал местный турбизнес и мэрию, поскольку путь сюда был не близким. Старый кузнец жил в своём опустевшем и обветшалом улусе почти безвыездно последние десять лет, без телевидения и прессы. Единственным средством коммуникативной связи с миром людей и мостиком с «большой землёй» для него теперь были те, четверо здоровых и весёлых мужиков, в зелёных, пятнистых камуфляжах с неизменно торчащими между лацканами полосатыми треугольниками тельняшек, которые раз в полмесяца, приезжали сюда из города на двух «джипах» и привозили ему продукты питания. Заодно, они оставались здесь на пару-тройку деньков, чтобы поохотиться, да попить водки.