Город
Шрифт:
Ну, сказали в трубке. Я представился. Хозяин долго думал. А, сказал он, я уж думал, ты умер. Зачем?.. Умер, и всё. Тут куртка твоя, на. меду. пиджачишко. Бумажник: куча денег, рублей восемьсот. Я что… забыл? Нет; этот… мальчик принес. Чтобы на него не подумали. Извинился, что не смог принести тебя. Он что… рассказал? Ну; что делалось в подворотне, я видел; из окна. Мальчик очень красиво поведал, как на набережную: тарелка с мигалкой, и гуманоиды тебя увезли. Извини, мы допили с ним твой коньяк. Как его зовут?.. Хрен его знает. Возьми свое имущество; и туфли на резиновом ходу. Забери, а то я переезжаю. Куда, машинально спросил я. Кооператив купил. Книжка у меня вышла (все пишут книжки, со злобою подумалось мне…), премии: набежало. Занял еще. Кандидатскую защитил; вот диплом и отмечали. (Хорошенькие дела, подумалось мне.) А какая тема диссертации? Ты не поймешь, засмеялся он (…его
…любил закрытые для непосвященных кабачки: в доме писателей, доме киношников, доме ученых, доме архитекторов, доме композиторов, где все знакомы, где найти можно давних друзей, приятно поговорить, узнать все новости и все сплетни, и где даже побоища, выяснение отношений давно назревших, протекают с семейною трогательностью и в непринужденности. Вечер семнадцатого ноября все еще длился и близился к ночи, когда я, взбежав по ковровой лестнице дворца, где прижились театральные люди, легко и почти весело вошел в дымный зал ресторана, и душевный знакомец мой, актер Мишенька, из Комедии, приветственно и приглашающе махнул мне: иди к нам!.. Мишеньку я любил, и вечер в компании с ним обещал беседу изящную, легкую, блистательно остроумную-злую. Мишенька бог был в насмешливом и безжалостнейшем злословии: за что и бывал бит не раз, но актерская жизнь в терпении, а Мишенька был неистребим; ему было лет сорок с лишним, вечный неудачник, актер невезучий, сочинитель каких-то неизвестных пьес и халтурных текстов для телевидения, октябрятских речёвок,
двусмысленных до неприличия, я искренне презирал всех, кто к сорока ничего не добился, людей ничтожных и пропащих; но Мишеньку я любил… и я без раздумий, и даже в некотором удовольствии, отвечая на шумные приветствия из всех углов, из-за каждого столика, пошел к изрядно уже набравшейся компании Мишеньки… и Мишенька, уже поднявшись навстречу мне, с актерской торжественностью и широтой, расплескивая красное вино из воздетого излишне бокала, закричал влюбленнейше, с актерскою звучностию и с подачею текста, на весь, дымный и пьяный, зал:…вот он! сей Грандисон был славный франт! игрок.!… и Гвардии Десант!
…засмеялись; и я улыбнулся: вежливо и обаятельно; и принужден был (следя, чтобы Мишенька у не залил меня вином!..) ощутить на щеке своей мокрое, любящее Мишенькино лобзание (…актерская низменная манера; поцелуй двух Иуд…), и присел к их столику (…мне мигом нашли, притащили тяжелый стул…), и выпил их дешевого красного вина, внимая вежливо и с улыбкой утомительному до оскомины, актерскому трёпу; кто-то с чувством вздохнул, что неплохо бы водочки!.. и чего-нибудь закусить, и я пропустил вздох этот искренний, точно он и не звучал: нет, юноши, с холодной и почти наслаждающейся злостью подумал я, нынешним вечером меня вы не выставите… (не знаю, как сейчас, а в ту пору в актерской братии жил термин выставить: то бишь, заставить какого-нибудь лопуха, вроде меня, раскошелиться щедро на выпивку и жратву… и дело даже не в выпивке и жратве, хотя выпить после вечернего спектакля очень хочется; чтобы сбить к чертям всё дергающее возбуждение, да и не после спектакля выпить тоже хочется, — тут еще дело в искусстве выставить, в благороднейшем удовлетворении: чтоб похвалиться наутро, с больной головой, что вчера того козла на семьдесят рублей выставили… Терпеть не могу актеров! народец вздорный, пустой, истеричный, изломанный, с чудовищною претензией на исключительность: и не представляющий из себя ничего… вот как кувшин; нальешь в него мед, будет кувшин с медом, нальешь молоко, будет кувшин с молоком, вечером принц датский, утром серый волк, вечером бригадир вальцовщиков… и сидят ведь за рюмкой, и горько жалуются, что они люди худшей, самой зависимой в мире профессии: ну, в профессию их никто пинками не загонял, и не видел я, чтоб из актеров уходили, ничто так не губит, как сказочное их, возле-сценическое безделье, в жизни моей не видел худших бездельников, и худших циников, актер не профессия, а вывихнутость психики, говорить, стоя у рампы, выкрикивать в зал какие-то весьма зажигательные слова, причем с непостижимой искренностью: и через час, за рюмкой, глумиться над теми словами с безжалостностью и веселостью матерной — изумляющей… народец ничтожный, невежественный — вопиюще, безграмотный, как извозчичья лошадь, и все они неудачники, все — несостоявшиеся Качаловы и Ермоловы, завистники, склочники ядовитейшие, таланты загубленные, и с чего же им быть Качаловыми, если простейших вещей не умеют, трех шагов по сцене ступить, искушенные лишь в интриге, удручающие бездельники, видеть нужно, как бродят они за режиссером и с тоскою бубнят: а кто я? а про что здесь играть? и в жизни у них: всё заёмное, и речи, и интонации, и жесты, и движения души, в кино Смеются, что актер —
Тою же лестницей, по коврам красным, небрежно и на ходу закуривая, мы спустились вниз. В чистом и просторном зале мужского туалета высокое, дворцовое, окно в ночной сад осенний было распахнуто. Холод и ночной туман чуть отрезвили Мишеньку; я несильно сгреб его за ворот (…только пискнул Мишенька!..), легонько пристукнул о белую кафельную стенку и вежливо предложил:
— Источник.
— Какой источник! Сережа! Бог с тобой!..
— Источник Грандисона… Живо!
— …Не бей ты меня об эту стенку! Отпусти!.. Войдет кто-нибудь: увидит…
Я изъяснился в том смысле, что на моей только памяти, в этом туалете, Мишеньку били столько раз, что если кто и войдет, то удивится, если увидит, что Мишеньку не бьют.
— Ну, отпусти! Ну, пили в театре…
Я отпустил; и Мишенька рассказал. Пили они, на другой день после премьерного просмотра, где в последний раз видел я мою девочку, пили в том же театре. Пили втроем: Мишенька и два монтировщика (…Уже с работягами пьешь? неодобрительно заметил я; по всем понятиям актерской чести, довольно нелепое словосочетание, всё равно что: мокрый огонь… по всем актерским понятиям о чести, пить с монтировщиками означало предел падения. Знал я одного отчаявшегося, действительно невезучего актера, который, от отчаяния и нищеты, двое маленьких детей, принялся подрабатывать переноскою декораций… Господа актеры отвернулись от него. Кончилось тем, что ушел он из театра: в Ленконцерт, что ли. — И что?..). Ну, и, сказал Мишенька, разговор про тебя зашел. Хм, сказал я: в изрядном недоумении. Женька, сказал Мишенька, тобою интересовался. — Кто таков Женька?
…Мишенька, всё ж, замечательный был актер. Чёрт его знает, почему он не выбился в заслуженные, в известные. Может, действительно не везет?
Мишенька как-то приподнял плечи, двинул вбок головой, как-то встрепал, неуловимым движением руки, свои волосы, насупился — и глянул. И я увидел: он!.. грузный, взъерошенный, черный!.. и взгляд! — и услышал вновь голос моей девочки: …чисто рогожинский взгляд…
— А другой! — забыв обо всём, уже с интересом, жадным, перебил я, — другой: старичок такой? с кистенём ему, ночью, на дорогу: низенький, лысый, с чудовищными такими клешнями?..
Не, махнул рукой Мишенька, то: Дмитрий Палыч, его не было… другой — мальчик; Мишенька чуть задумался, подняв глаза к потолку, высокому… и вдруг сделал чистое, почти детское лицо; подобрал чуть, с жестокостью и горечью недетской, губы… опустил голову: и внезапно взглянул исподлобья — взглядом, как забиваемый гвоздь. Волчьим; еще волчоночьим… у меня похолодело внутри:…Мальчик!
Мишенька же опустил уже взгляд: будто стояла перед ним, синяя в белых горошинах, чашка с коньяком; и ничего в мире, кроме чашки той…
Вот где, значит, я его видел. В театре: монтировщики, через фойе, золоченое. Так… я дал Мишеньке сигарету; и закурил.
— Как его зовут?
Не знаю, беспечно сказал Мишенька; пьесы пишет. Все пишут пьесы, подумалось безразлично мне. Гений был Мишенька; великий актер. Чёрта ли ему в гниющем его театре? Мишеньке великая сцена нужна.
Мишенька тоже о чем-то горько задумался. И вздохнул вдруг, с горечью и обидою неподдельной: — Увезли твою девочку. В Москву увезли. В декабре в Царе Федоре, Ириной выходит. В пуховых перинах спать; на золоте едать…
И я, покривившись от неприличной, до слез, внезапной тоски, шлепнул Мишеньку, утешающе, по плечу; и вернулись мы с ним наверх, в зал… и, конечно же, я упоил и, водкою и шампанским, под севрюгу и вод икру, всю Мишенькину компанию: моих лучших, единственных в мире друзей… бедных, очень талантливых; и невезучих, как дети.