Город

Стрижак Олег

В третьих, через дым горячей их увлеченности, разглядели все наконец идиотов. В выигрыше обнаружились те, кто занялся делом, безразлично каким: карьерой, коллекционированием денежных знаков; делом ли занимался я? рукописью моей я уверенно говорил нет и моему настоящему и моему недавнему прошлому, говорил нет, изобретая иначе и прошлое моё и настоящее: так я ухитрялся творить моё будущее, не подозревая о нем; и ведь я изменил моё будущее: изменивая моё представление о моем прошлом; я развивал уже нажитое умение жить представлением (благодарный поклон мой вам, любезный Юлий Сергеевич), и роман о Мальчике, законченный мною в июле восьмидесятого, тоже устраивался не из знания, а из представления. Черные ночи над зимней Невой: и уже точно не я записывал, лихорадочно, текст, а кто-то другой, моей рукою, моим пером… и февральской ночью мой труд был окончен, груда грязно исчерканных листов. Жить вновь сделалось неудобно и ненужно. Зимним днем, когда зажигали уже в деканате лампы, и вечерняя уже, торосистая Нева, за узкими окнами, лежала в дыму и сумерках, я робко просил величественную машинистку Маргариту Николаевну перепечатать мою рукопись (я уже знал, что рукописи нужно отпечатывать на машинке), я искренне смущался моей рукописи, голубчик, величественно проговорила Маргарита, здесь даже названия нет, разве, удивился я, и чуть-чуть подумав, вывел: Рота захвата, единственное из возможных названий; Путь Выступления, величественно и загадочно заметила Маргарита, я всё жду, когда принесут рукопись, которая звалась бы Путь Возврата, а вы все пишете Пути Выступления (о чём говорила Маргарита, я узнал лишь через семнадцать лет. когда мне взбрело в голову всерьёз почитать Бунина), и рукопись вернулась ко мне чисто переписанной на машинке в четырех экземплярах, сто шестьдесят три странички, утомившие меня тем, что каждое слово в них казалось мне чужим; прятать огонь этой свечки под горшок я уже не мог; уже магия сочинительства, магия авторства тащили меня в ад издательских мучений. Весенним днем, с неуверенностью поглядывая на грязный лед с кружащей высоты Дворцового моста, я шел через Неву: к Мойке, где возле Исаакия, в темном доме на набережной, жила редакция уважаемого литературного журнала; я хотел, для внушительности, заключить рукопись в красивый переплет, и Маргарита, усмехнувшись, заметила, что переплеты, тиснения, петухи: визитная карточка графомана; я ей не очень поверил, но упрятал рукопись в копеечную папку; темные коридоры редакции огорчили меня запущенностью, а другой берег Мойки, видный из темных комнат, освещен был таким красным, вечерним солнцем, что мне захотелось тихонько улизнуть, туда, где вечерний холод, красное солнце и мокрый лед, всю жизнь я избавлен был от малейшего намека на предчувствия (лишен предчувствий, и безразлично я шел мимо домов, где ждали меня в недалеком будущем очаровательные любови, или блистающие вечера, или чудесные карточные выигрыши… и легкое отвращение, с каким вошел я в редакцию уважаемого журнала, известило меня о моем будущем. Через одиннадцать лет, уверенно, войду я сюда редактором прозы: осенью семьдесят третьего Пуделек начнет ведать прозой в журнале, и призовет меня, умудренного литератора, под знамена… я любил Крепость, и висячий мостик с золотокрылыми львами. Зимним синим утром, глядя на лежащую, в синеве еще ночной, всю заснеженную, в звоне курантов, Крепость, мог ли я знать, что в небольшом, в два этажа, доме, у стен Крепости, видит детские еще, или уже злые взрослые сны девочка; чёрт, сколько же ей было тогда, в шестьдесят первом, зимой, четырнадцать, или тринадцать лет, девочке, Ире, которая, юною женщиной, уязвит любовью мою душу, и уведет меня, ничуть обо мне не печалясь; я встречу ее в театре осенним днем в шестьдесят девятом, днем, в котором я утерял и красавицу жену и пленительную мою актриску; затем, вновь в театре, где я Мальчика не нашел: уже в ноябре. В знойное лето, когда горели леса вокруг Города и жаркий воздух пронизан был хвойным дымом, я вдруг встречу ее в каменной галерее Серебряных рядов, что над узким, гранитным каналом Грибоедова, и с нею, удивительной женщиной-девочкой: в легкий путь, по жарким и солнечным, вечерним, где ни единой души и где пахнет дымом лесных пожаров, гранитным набережным; вместе с ней взойду я на висячий мостик, удерживаемый четырьмя, с золотыми крыльями, львами: еще не зная, что темный, над гранитом, над мостиком, над золотыми крыльями и вечерней, блестящей июльской водою, дом — и есть дом Насмешницы; туда введут меня еще через два года, в сентябре семьдесят третьего; меня введут в тот дом; и я забуду женщину-девочку Иру, и в жёны ее не возьму… Каких знамений, каких огненных знаков ни увидишь, когда вновь идешь через жизнь, уже нагруженный знанием всего, что будет; заманчиво усмотреть в жизни исчезнувшей: закономерность; и пытаться наконец угадать, в темной больничной ночи, каким же образом, из ничего, возникает будущее и отвердевает, делаясь реальностью, жизнью, и жизнь исчезает, оставаясь лишь клубком ярких вспышек в моем разгоряченном мозгу. Чудится мне теперь, что к писанию моей рукописи, где перекличка воронов и арфы, я пришел, как заболевший пес к целительной траве; а идти в журнал было уже не нужно…), я ушел в тот весенний вечер из журнала весьма огорченный; будущее грянуло фейерверком; феерией; историей Золушки. Когда мне предложили напечатать мою рукопись, я ничуть не удивился. Как все несведущие читатели, я считал, что в журналах печатают все повести и романы, какие только пишутся в государстве. Что такое издательства и чем они занимаются, я вообще не представлял; издательство, считал я, такая типография. В журнале покачали головой над моей рукописью; и велели мне, если я хочу ее напечатать, вычеркнуть то-то, выкинуть половину красочных прилагательных, середину переиначить в конец, начало сделать серединой, убрать четыре главы, неудобные для печатания, а всю повесть урезать на треть. Так я узнал, что мое сочинение зовут

повестью.

XII

Точно в бреду… (а уже дышало лето, легкий сумрак белых ночей. Куранты звонили над темной Крепостью. Все светлей, прозрачней делались ночи. В их дымке июньской, выше Города и дворцов набережной, поднимались черные и широкие пролеты железных мостов: с красными огоньками. Тревожно пахло сыростью луговых трав и речной водой. Двигались беззвучно громады торговых судов, нарядные белые надстройки, разноцветные огни. И бродили внизу на набережной веселые тепленькие компании, душераздирающе орали нестройным и хмельным хором: …э-эй, моряк! ты. слишком долго плавал, я тебя успела позабыть. Мне теперь морской по нраву дьявол! Ево хо-чу любить!.. и вновь, и вновь:…нам-бы-нам-бы-нам-бы-нам-бы всем на дно! там-бы-там-бы-там-бы-там-бы пить вино! там под океаном, трезвым или пьяным, теперь нам

всё рав-но!.. эх-ей! моряк!.. и прочее, всё из сногсшибательного, красивого фильма Человек-амфибия, фильм действительно сшибал с катушек, жизнь переломилась, если такой джаз и разложение дают в отечественном кино, и звучание, томящее душу, неизвестных еще вчера электроинструментов, и неизвестное вчера имя: Андрей Петров; который уже к вечеру стал знаменит; уже близилось время, когда грянет из всех окон первый отечественный твист Лучший город земли; и, выметая его вместе с устаревшим рок-н-роллом и обветшалым джазом, вломятся шейк и балдёжные мелодии бит…. жить торопились взахлеб. Клубились бледные, летние ночи, и туманом клубилась почти ненастоящая еще зелень деревьев в Крепости, и на стрелке Васильевского острова, и в далеком, за живой и громадной Невою, Летнем саду. Где-то за Крепостью, рано, в третьем часу, поднималось летнее солнце. К чёрту катилась пропащая сессия…) точно в бреду, я черкал машинопись моего творения, вычеркивал, упразднял и урезал, и вычеркивал, почти не понимая, что я вычеркиваю и зачем, я жил уже увлеченностью вычеркивания… в журнале еще покачали головой над моей повестью; и отправили ее в набор; и тут же мне присоветовали, с вариантом улучшенным, прогуляться чуть дальше Мойки: в издательство, что на канале Грибоедова; если там не выгорит, иди к Фонтанке, в издательство, что в Торговом переулке; действуй; никто за тебя с твоей рукописью ходить не будет. Теряясь в смущении, я приперся в издательство и вломился прямо в кабинетик к Главному; и явилось чудо: Главный (вдруг!) меня полюбил! Учить деревенщину, подмигивали мне. Главный? пчелу будет учить летать: личным примером. Рысака на ипподроме остановит: разъяснит, как бежать. В горящую избу войдет: учить, как гореть; прежней закалки мужик. Везет тебе, говорили за рюмкой: доверчив. В журнале мою повесть напечатали в ноябре. И никто ее не заметил. В ноябре, в декабре в шестьдесят втором году все читали нечто другое. И легла другая зима: с темнотой, злой стужей, ветром, сугробами. В кабинетике Главного длилась вечная, уютная ночь. Темно-красные плюшевые портьеры, темные портреты вождей: в полутьме, где зеленая лампа освещала лишь мою рукопись. В синем и золотистом табачном дыму тяжелый красный карандаш шажками двигался вдоль строчки, замирал: и ворчливо вычеркивал; вечерами Главный трудился над моею рукописью; великий мастер, он заставлял меня писать новые, новые куски и главы; чтобы легче было вычеркивать прежние; и заставлять меня дописывать вновь; учил глянуть на героев с недоверчивым прищуром: кто его знает, с усмешкою добродушной, что у него, у героя твоего, на душе, а ты давай её, душоночку-то, давай сюда, разберемся… задумывался над страничкой глубоко, и вдруг мечтательно говорил: сделаем так!.. а этого разгильдяя уберем, уберем, решительно и с доброй усмешкой, нечего! Ишь!.. и искренне я смеялся; мне нравилось сидеть с ним вечерами и изменивать рукопись, нравилась его добродушная и ворчливая манера обращения с чужим текстом. Уже исчез для меня ночной зимний аэродром в тайге, уже не видел я дикую зеленую и желтую Луну; уже не чудилась мне перекличка воронов и арфы; вечерами, в кабинетике темном, где лишь зеленая лампа освещала рукопись, творилось изъятие приятное убежденности. Красный жирный карандаш делался неоспоримей воронов в полночной тишине… и единственное, чему я научился здесь, на всю жизнь: зачеркнутое красной жирной чертой выглядит, для человека невежественного, куда менее убедительно, чем незачеркнутое.

XIII

…учил меня тому, что у меня появилось (не предусмотренное мной) будущее. Утомившись и отложив убеждающий красный карандаш, разогнав моей рукописью синий дым (и дым синий, табачный, уходил из кусочка мягкого зеленого света в темноту…), угощал меня крепким до черноты, горячим чаем, который исключительно вкусно готовила услужавшая ему ведьма, и, мечтательно, в резном кресле, начинал говорить, ну, с добродушной, доверительною усмешкой, мало ли что теперь все читают, и не такое видывали, будут ли читаемы нынешние сочинители лет через пять, я не говорю через десять, в союз приняли! ну, придет время, и исключим. А тебя вот примем, даже пожалуй что к лету, шел март шестьдесят третьего, к лету книжка ушла в набор, и я очень злился на медлительность всех издательских и типографских дел, рукопись неприметно сменила название, ерунда, чушь енотовая, ворчал Главный, рота захвата, ишь! и вписал, поверх зачеркнутого жирным красным: Гвардии десант; книжка вышла из печати в ноябре (в дни, когда застрелили Кеннеди), я уже был на пятом курсе; защита диплома была нетрудной: живой писатель на факультете, книга прозы, член союза; защита не по Горькому, а по короткой прозе Бунина мнилась еще делом чуть крамольным; и взять Тёмные Аллеи темой защиты разрешили мне из уважения; в гробу видел я весь их филологический зажим, изящная проза Тёмных Аллей нужна мне была из неуважения к боязливым моим пастырям; я очень изменился. И теперь-то не вижу я, каким образом изменения в человеческой душе и в манере жить связаны с возможностью выбора и с невозможностью его; впрочем: наиболее широкие возможности выбора, говорил Мальчик, ничего не значат, потому что чем шире возможности, тем легче иссякает важнейшее из условий выбирания, время, к тому же, говорил Мальчик, любая, очаровательная, последовательность из самых широких возможностей выбора неизбежно приводит к узости его и чуть ли не выводит на нумер, где еще до зари засел и ждет охотник с ружьем, нет ничего благотворнее для так именуемой творческой личности, утверждал Мальчик, чем изначальная невозможность выбора, потому что условие невозможности побуждает изобретать, или открывать, что одно и то же, или, во всяком случае, искать, нет, не мнимый или придуманный выход из невозможности, а совершенно иную систему ориентации и существования, в которой изначальная возможность или невозможность чего-то вообще утрачивает значение и перестает быть. Черт бы побрал полузабытого мной и язвительного Мальчика, с его личной теорией творения будущего, которой я, в небрежном изложении Насмешницы, так и не понял; а говоря приблизительно, речь там шла, насколько я помню, об уничтожении, тем или иным способом, настоящего.

XIV

…и что значит: я изменился? мир, заключенный во мне, изменился? в своей подвижности? в отношении к миру внешнему? я мог наблюдать, в те мгновения, когда хотел, течение этих изменений; мне нравилось чувствовать, что я не то чтобы изменяюсь, но приближаюсь к изначальной моей истинности (что сродни избранности), возвращаюсь к изначальной тяжести, и легкости головокружительной в движениях души; к тяжкой уверенности, с ощутимой угрозой и нерассуждающим (как обвал в горах) чувством правоты. Уж теперь-то Калмык, дух его, мог быть умиротворен… а научился я лишь тому, что удачливо веселым, как и удачливо любимым, и удачливо везучим, возможно, в дикости этой жизни, лишь за счет других: нельзя всем игрокам сразу взять банк в игре, нельзя всем влюбившимся стать избранниками лучшей из женщин; я уверенно завоевывал в Городе место, придуманное лишь для меня. Три или четыре сокрушительных мордобоя, учиненных мной в один вечер в творческих ресторанах в доме актеров, в доме писателей, в доме кино, принесли мне известности

больше, чем Достоевскому все его романы; я приятельски в Достоевском любил игрока; мне нещадно везло в игре; говорили, что я просадил за вечер тысячу на бильярде, говорили, что я оставил за вечер восемь тысяч на карточном столе, а в начале шестидесятых деньги были еще весьма дороги, я посмеивался, я позволял врать обо мне что угодно, любой вымысел досужий звучал к моей пользе, чужие бредни о моей удачливости в любви подхлестнули удачливость истинную, и с усмешкою вспоминал я неумную девочку, усвиставшую к Ледовитому океану, за командиром дизельной лодки, с его-то убогим жалованьем, и неслучайно угодил я в ту пору в хорошие руки, к женщине умной и жесткой, заметившей и избравшей меня, взрослей меня и умнее, взрослей и умнее еще и потому, что жила она жизнью, до сих пор неизвестной мне, мужчину всегда творит женщина, давнишняя история, как и женщину, в какое-то из дарованных ей кратких времен, творит мужчина, который взрослей и умнее ее, и длится такое воспитание, в трудном сочетании и в трудном противоречии с движением жизни: вечно, господи, с раздражением и умной усмешкой говорила первая из моих властительниц, мудреное дело заканчивать все комедии и трагедии женитьбой или смертью, Юлия и Ромео, и не было бы в мире повести печальней, если б им удалось удрать, в их Венецию, или Флоренцию, Италия так далека, что мне лень даже трудиться понимать различие меж ее городами, улизнуть в Венецию, иль Флоренцию, и за-. жить напряженной и мелочной враждою семейной жизни, тоже мне счастие, Лолита замужем за механиком, куда проще и выгодней перу гения утопить. отравить, зарезать всех нимфеток, цыганочек, нежных уездных дев, или замуж за генерала, за владетельного герцога, говорила, и голос ее, хрипловатый волнующий голос великолепной любовницы, твердый жест красивейших рук, вся манера ее держаться, привычка обращаться с миром:…будто держишь в руках клубок колючей проволоки; чем только ни одарила она меня, вкус Честерфильда, и вкус Тёмных Аллей, их она мне подпихнула тихонько, узнав, что я их не читал, и затем высмеяла, безжалостно и умно, их старческое, как выразилась она, целомудрие; что хуже воровства; вряд ли удалось ей издевкой, насмешливою и умной, умягчить жестокий удар чувственной и чудесной прозы. Тёмные Аллеи убили меня, Таня и Руся; Антигона; Муза; Галя Ганская; Генрих; Натали; изнурившая чувственность мою Натали: какую я, в поздней осени, вечером в гостях, в шестьдесят седьмом году, вдруг увидел, узнал в моей будущей красавице жене (любви нас не природа учит…), Натали, и, чистейший жемчуг, В Париже; Ворон; Сто рупий; Визитные Карточки; Чистый Понедельник, от Тёмных Аллей я огорчительно заболел… и, конечно же, вкус к игре уже настоящей, тяжелой, вкус к деньгам уже настоящим, и вкус к умению их (без купеческих штучек) проживать, вкус к утренним орхидеям и вечерним розам, к умению чисто, свежо и по завтрашней моде одеться, вкус к лучшим из женственных духов… и вкус к лучшим женщинам; я начинал быть ленив, лениво беспечен, господи, забыв, конечно, и угрюмое общежитие, и черные зимние ночи над заснеженною Невой, и осиновые поленья, горящие дымно в печи, удачлив в игре, в любви, и в хорошей жизни, всё еще был доверчив, господи, говорила в жестоком раздражении первая из моих властительниц, твою благожелательность ко всякому дураку и подлецу, ну почему же он непременно дурак или подлец, крайне милый человек, господи, думай о людях как можно хуже, и никогда не будешь иметь случая раскаяться, как ты можешь так говорить, это не я говорю, это Пушкин из Кишинева пишет к Лёвушке в Петербург, тебе, почти дипломированному филологу, не вредно было бы почитать Пушкина, с горечью я убедился вскоре в ее оскорбительной правоте, ни один из горячих тогдашних моих друзей не имел возможности зваться человеком честным и умницей; да и мою неразборчивость вряд ли можно извинить доверчивой юностью; взять к примеру хоть деньги: деньги упрямо не умели включаться в какую-то систему моей нравственности; нравственность денег людьми условливается различно, для одних деньги и мораль, и искупление, а нищета утверждается ими как безнравственность или вина, другие же ухитряются понимать деньги как праведно или неправедно получаемые, увязывают получение денег с трудом: нечистой копейки в руки не взяли; и тем запутывают всё до неприличия, потому что есть труд нужный и есть честный труд, что хуже грабежа, а вот за вопрос о мере праведности труда гордящиеся бездельники глотку тебе перервут; что ж до меня, то мною во всем управляла беспечность; сотни тысяч приятностью протекли через мои руки в те семь или восемь лет; а когда пришел черный день: ни гроша я не уберег; и хрен-то с ними, такое г…, как деньги, жалеть; управляла мною беспечность; и верил я лишь в завтрашнее, лучшее мое будущее, каковая вера и являлась моей нравственностью, утомил ты меня, заметила первая из моих властительниц, иди с богом, живи как знаешь, мне грезилось, ты и тверже, и умней, и талантливей, мне скушно с тобой, иди, и затем, совершенно непринужденно, я женился, очаровательная первокурсница, еще вчера школьница, проснувшись со мной утром в августе, решила, что, как девочка приличная, она будет теперь мне женой, я не возражал, и явился зятем в доме, где владычествовал генерал-лейтенант авиации, при каждом поднятии рюмки напоминавший, что вышел из семьи батрака, и я зажил в квартире уже генеральской, что в трех троллейбусных остановках от университета, в Петроградской же стороне, возле речки Ждановки, с тестем забот я не знал, я говорил ему: так точно, товарищ маршал, я говорил ему: что, товарищ батя, хлопнем по рюмке, и он был счастлив, дитя батрака, а я упоительно был влюблен в мою семнадцатилетнюю жену, господи, как она, в неуловимое мгновенье, опустив пушистые серьезные ресницы, что-то делала со своими губками, приуготовляя их к поцелую, я любил ее вечно, во всех минувших временах, и в будущих жизнях, мой чудесный ребенок, с изумленными пушистыми ресницами, моя смущенная, жадностью и требовательностью своею, женщина, моя жена; и тревожною красотою, еще почти детской, и жадностью ласки вся удалась в мать, нервную красавицу, почему всё лучшее достается генералам или камер-юнкерам, а потому, что всё, чтокажется нам лучшим, и охотится за генералами и камер-юнкерами с неукротимостью зверя, и нервная красавица, мамуля моей девочки-жены, в свои семнадцать лет, такою же примерной школьницей, увела, в победном хмелю сорок пятого, геройского и не очень поворотливого генерал-майора от жены, квашни, и дур дочерей на выданье; и я, вероятно, назначен был, во мнении ее дочери, камер-юнкером; не знаю; я, в ту мягкую и туманную осень, искренне счастлив был и влюблен, как котенок, моя девочка-жена, смущенная своею любовной жадностью, и в глазах ее горящею горделивостью: замужняя женщина; шик замужней женщины, вечерние платья, чулочки, каблуки (семнадцать лет!); уже не школьница и. генеральская дочь: жена писателя; для друзей генеральского круга звучало загадочно и романтично; и не мамины, а дарёные мужем, золотые серьги, и тяжелый блеск золотого кольца на детской руке, как я любил ее, как томительно был влюблен, золотые обручальные кольца еще были редкостью, еще на них косились, угрюмо, пережиток церковного культа, веяло от колец венчанием со свечами, и генерал, поглядывая на золотое обручальное кольцо доченьки, кряхтел, очевидно примеривая к себе вопрос в парткомиссии; я всё поняла, шепнула мне, ночью, уже под утро, жена моя, чудесный ребенок, я всё поняла, не пережиток и не церковный культ, шепнула торжественным шепотом, а темный древний символ, греховный, любовный, очень греховный, ведь колечко, и еще эта приятность греховная золота, колечко обнимает мой пальчик: как я принимаю тебя, я очень испорченная? да? я так давно об этом думаю, с седьмого класса, только представить себе не могла, как всё это у тебя, меня так дразнит колечко, а когда ты мне пальцы целуешь, я вся дрожу, не могу даже, я так мечтала, всё время, что мне будут целовать руки, а ты меня так целуешь, везде, везде, я умираю от тебя, ну где же ты; моя девочка-жена, смущаясь женской своей, загадочной горделивости, уже легонько проверяла свою женскую, победительную силу, и власть сокровенной своей плоти, и задумывалась, изумленно глядя кругом, знаешь, говорила она искренне, пушистые серьезные ресницы, как это люди женатые, как могут они выходить на улицу, вместе, идти в гости, ведь все же, наверное, думают о них, я вот всё время теперь думаю: как они это делают ночью, и всё прочее, это же ужас, я теперь всё поняла, и Красное и Черное, и Ночи Кабирии, и Египетские ночи у Пушкина, а можешь вообразить, Алёнка говорила, ее муж, и я с утомлением, уж не в первый раз, узнавал, что женщины-подружки обсуживают мужчин и вещи интимные с тою же легкостью, с какой говорят о кофточках и детских пеленках; и насмешливый чёртик начинал мне нашептывать, что хорошим делом будет утешить Алёнку в горестях ее жизни: коли муж ее глуп как фикус… и кончились у меня дерзкие, живущие вольно и отважно, независимо и умно, подружки; и пошли у меня всякие тайные Катеньки и Алёнки: все, как на грех, хороши… разноречие тайн: жену мою, заметную девочку и во всем университете и в Городе, я любил очень, и жена моя девочка, с некоторой жестокостью в отношении к окружающим, гордилась мною, в нашей жизни вдвоём, в любви, как видели ее люди кругом, углядеть могли вызов; жизнь же вдвоём, уже чувствовал я, заключается в множестве маленьких и чудесных тайн: тайн, хранимых двумя, или даже одним из заговорщиков-любящих… в нищей моей ночи, в конце моей жизни, храню я чистое и хмурое утро, я привез из издательства вёрстку моей книжки, и жена моя девочка, с чувственным удовольствием: запах типографской краски, и выпачкала в черной краске детский нос, с недоумением, обиженным, отчего мне так весело, и как хохотали затем мы с нею вдвоём, до изнеможения, мой ребенок, рука ее, сжимающая зеркальце, и для шику хлопнули шампанским, вкус утреннего шампанского, ведь я разбудил девочку, войдя с вёрсткой, и вянущий, в горячности ласки, смех, нежность утренней постели; чистое утро, осеннее: синее с хмурью; господи, как я мог, с такой бессердечностью, смеяться над ней, выпачканный в краске детский носик, милый недоуменный котенок; и сердце мое сжимается от жалости, мучительной, любви: к ней, маленькой и незащищенной… и гнев, черный, жаркий, удушающий гнев:…женщины, что живут приключением; никогда не постичь мне куриного их хода мысли, у женщин, претендующих на интеллигентность, гордость, и пылкость чувств, и затаскивающих мужика в дом, в мужнину кровать, едва дверь за мужем закроется; и добро бы вело их измученное естество: так нет же, столь жалки, неумны, беспомощны они в ласке, такой крошечный у них запас сил, что о потребности их и говорить не придется; лишь непредставимая грязь; и убогое их оживление, щебетание искреннее после ласки: там поп дешево поросят продает, правда ай нет?.. ненавижу; почти никогда я не приходил к ним вторично; я все время искал чего-то; глуп был, батюшки, глуп; хуже всего, когда замешивают они в истерику детей: помню, знойная дура, горящие очи, три квартала бежала за мной, волоча за руку, лет четырех, ни черта не понимающего, ревущего малыша, как я ее ненавидел! и всё ради чего? адюльтер, приключение: лишь причина к восторженному обсуждению, воодушевление глупости; боже мой: как они обсуждают мужчин! гнев мой корни имеет в стыде: излишне часто (а не водись, с кем придется!), извещали меня, услужливость мнимая, что искренность моя в желании ласки, жадность в ласке, с издёвкою были обсуждаемы в компаниях женщин; конечно, перед подружками все они: Клеопатры; всё знающие, всё умеющие… курицы; исключительно в обсуждениях и могут они себя утвердить; где сойдутся невиннейшие эти создания, затеется разговор, что покраснеть заставит, как детей, любое негодяйское и беспримерно циничное сборище мужчин; мужчины же в принципе не говорят про женщин: потому что говорить о них нечего; ну: суки они, и всё тут; случилось мне раз быть свидетелем, как интимное дамское щебетанье, при помощи тайно записанной, одной из участниц щебетанья, магнитофонной пленки, прозвучало в мужской компании; причем, присутствовали здесь и те, кого обсуждали дамы; как говорил в таких случаях Мальчик, единственно отсутствие суда присяжных в нашей системе уголовного наказания избавило милых дев от некрасивой кончины; невиннейшие девы, того не ведая, чудом выжили, и могут щебетать вволю; легко жить было Мальчику: вряд ли могли его мучить житейские гнев или унижение; и фразой, кинутой мимоходом, вроде суда присяжных, он избавлял себя от очередного жизненного неудобства и спокойно шел дальше, афористичность сродни приговору, а вынесенный приговор отчасти есть и исполнение ею; я не представляю положения, в котором бы Мальчик мог быть уязвленным или униженным; он спокойно смотрел, или молчал; и отворачивался; уже с безразличием… и умер: точно ему никакого дела нет до всего мира; я видел, как он умер; и унизительнейший для меня, теперешнего, день в июле: когда я, со всем моим высокомерием, возвращал Мальчику его рукопись (честное слово: ну, не могла она быть напечатана в нашем журнале в ту пору!..), и говорил, что неплохо бы Мальчику еще поучиться, я воистину ни хрена в его рукописи не понял, что литература занятие трудное, я величал его вы; и с какою же, непередаваемою, улыбкой Мальчик сказал мне: не огорчайся… — Из всех женщин лишь три, в моей жизни, оставили воспоминание великой чистоты: моя первая жена, чудесный котёнок; ну, котёнки, не успеешь моргнуть, вырастают… (в следующую осень она вновь вышла замуж, затем в третий раз, и в четвертый… привет гвардейский тестю-генералу! чувствую: жить ему было интересно, юные сотрапезники не успевали надоесть); моя девочка актриска, отважная прелестница, талантливая маленькая дрянь… ум ее, то загадочно угрюмый, то загадочно восхищенный, чужд был всяких глупых женских волнений. И единственная…

XV

Чудесную (вздорную!) мою книжку мы с товарищем батей, громозвучным генерал-лейтенантом, пропивали долго и всерьёз. Генерал, руководя застольем, гремел и рычал так, будто командовал учением кавалерийской дивизии, и важничал, и гордился мною, как Кирила Петрович Троекуров гордился щенком на своей псарне: точно он взрастил меня и вразумил; и при каждом госте с великим удовлетворением бил меня усохшей своей лапкой по плечу; а в ту пору бить меня по плечу: с тем же успехом, что в кирпичную стенку. Грянуло лето; в парижском костюме, и с выстриженным по моде морская пехота затылком (моде, еще почти неизвестной; а ведь шел последний, чего не знал никто, сезон перед ошеломительной вспышкой битлз, веком битлз), итальянский синий галстук, и золотое обручальное кольцо, я делал сообщение о моем дипломном сочинении в летней аудитории, где высокие окна были распахнуты на синюю, яркую, солнечную, всю в игре черни, и сини, и золотых всплесков Неву, в щедрую летнюю зелень, и золотую, горячую головокружительность Адмиралтейства и Исаакия; и я закончил тяжелой и значительной фразой: …все сорок рассказов книги Ивана Бунина Тёмные Аллеи, защита звучала, как ей и положено звучать, красивой и чуточку напыщенной формальностью, мне с удовольствием аплодировали, зная, что уже накрыт богатый стол на террасе плавучего (еще деревянного…) ресторанчика в Малой Невке, где кругом зелень, вода и яхты, летний пир на воде в петровском вкусе, шум и клики в Питербурге-городке, и моя жена, моя девочка, еще ярче хорошея от смущения и удовольствия, вручила мне южные, темные розы, и я их тут же поднес моей любимой старушке, руководителю ученому диплома, ввернув что-то про юность её и гимназический бал, и друзья мои, как придумано было мной, преподнесли моей жене удивительнейший букет орхидей, влажных, живых, с мельканиями огня в необычайной, нежной и тонкой белизне, жену и всё понимающую портниху я уговорил изготовить платьице глубокого синего цвета, короткое, с глухим воротничком и белыми кружевами, и в нем моя девочка, с темной пушистой челкой, восхищенными пушистыми ресничками, выглядела совершенным ребенком, гимназисточкой из прозы Бунина, и при всем том порочность золотого обручального кольца, женских тяжелых золотых серёг, и женской тайны, волнующей и дразнящей, горделивого женского взгляда, и что ж удивительного, что всякая личность мужского полу от семидесяти до семи лет тянулась уже бессознательно к моей жене, услужить, ляпнуть что-нибудь невообразимо льстивое, нести за нею белые кружевные перчатки, распахнуть дверцу такси, водрузить в вазу орхидеи, или просто в изумлении вытаращиться на нее, звериным хрипом завидовали мне, ах, хороша, чертовочка, играющим темным взглядом, в золоте, в белизне и огоньках орхидей: в летнем праздничном дне, и в легкой белой ночи… пропитие с моим генералом моего диплома развивалось планомерно, отвечая требованиям боевого устава, при наличии эшелона обеспечения бомбардировочного удара, и наличии нескольких эшелонов тяжелых бомбардировщиков, двигающихся на различных высотах и с боезапасом различного калибра, с работою точно по времени и точно по цели, поутру мы проводили разбор вчерашних полетов, и приступали к проигрышу вечернего задания, и вся чудесная игра, в которой я чуть опасался, что мой любимый, мой собственный генерал вот-вот впадет в детство, испорчена была нелепейшей и дикой случайностью; перед тем как опрокинуть рюмку граненого хрусталя, мой товарищ батя, а гуляли мы вдвоем, за круглым генеральским столом, голубая крахмальная скатерть, малиновые флоксы в граненой вазе, летнее вечернее солнце, через тюль, в хрустале генеральской столовой, она же гостиная, товарищ батя помянул по привычке мужичье своё естество, трудное детство в батрачестве, брось трепаться, маршал, утомленно сказал я, дохнув, со слезою и проникновенно, только — что принятою, душистой охотничьей и усматривая, с нависшею вилочкой, груздочек повкуснее (…влюбленность, какая бывает лишь в детстве, или в сновидении, драгоценная и мучительная любовь издали, желание лишь видеть

ее, без чего невозможно жить, желание длить томление, длить мучение, умереть. Чужое очарование, власть женственности: недоступной… и желание уберечь ее от мира, защитить; и мальчишески-отчаянное, безотчетное желание служить ей: вечно; всё истинное рыцарство было мальчишеством, явление совершенно не мужское, а детское, несмело сказал я ей, наконец-то, усмехнулась она, теперь вам самое время прочесть Хитроумного Идальго дона Кихота Ламанчского… всё прощу Сааведре: и нарочитое косноязычие, пародию торжественности, и непродуманность композиции, и нехватку, на мой взгляд, многозвучия и многозначности… не прощу лишь: раскаяния дона Кихота, превращения его в Алонсо Кихано, отречения его от чистого пламеня веры… очень горестная история; теперь вам время прочесть Идиота: роман в четырех частях, весь вышедший и родившийся, проистекший из пушкинского Рыцаря бедного… Хотя Федор Михайлович и предположил, заранее, что: из Христа; но вот Христа, вы простите мне, я никак там не усмотрю; весь роман, если чуточку приглядеться, заключен в единственной фразе, во фразе Евгения Павловича: …вам передают грустную и подымающую сердце историю об обиженной женщине… вот в чём история; обиженная женщина, — …обиженная… и чтобы разобраться в простоте термина, вам нужно будет хорошенько разобраться в вашей жизни: сможете ли вы, как древний египтянин, удостоенный чести явиться на суд богов, сказать: я никому не нанес ран, я никого не заставил плакать, и чтобы тень сердца вашего, в сем мире теней, не взлетела на весах правосудия выше страусового, невесомого, пера богини Истины? в вас вечно живет жестокость беспечности, и жестокость преувеличенного внимания к своей персоне; вы сочли себя обиженным в историях ваших с женщинами; они судачат? полноте; поверьте: если бы вы, хоть единой из них подарили миг ужаса, миг откровения: в наслаждении и любви; миг невыносимости счастья… и если хоть единая уходила от вас, кусая губы в недоуменной и жестокой усмешке, над собой; в уязвленной счастием гордости; в стыде от мучительного и жадного желания изведать счастие вновь и вновь; в желании принадлежать; как собака, как вещь, как дитя… — поверьте: она никому не расскажет об этом… до тех пор, покуда вы ее не обидите: и уж тогда отыграется, за уязвленную гордость свою: …хохот, при одном воспоминании о котором холод проходил по спине Тоцкого… — вот вы, явно желая услышать осуждение моё женщине, которая будто бы хуже меня… увы, никто не хуже меня, и я хуже всех; вы говорили о юной женщине, что догоняла вас чудесным весенним вечером, ведя домой своего мальчишку… и я вижу ее: красивую, веселую, тонкий весенний загар, жаркий румянец, что так идет женщинам темноглазым, и волной: черные волосы… и счастливое, запыхавшееся ее дыхание; вы, с загадочным вашим талантом незрячести, не увидели важнейшего и единственного: что она счастлива, что у нее в мире есть две вещи, ей дорогие: ее ребенок, и вы; что настал миг неповторимый: возможность увидеть вас вместе… а усмешка, веселость, насмешка: почти всегда, у женщин, есть участие и любовь; всю жизнь вы страшились любви: за нее платить нужно любовью… страшились любви: как Тоцкий; впрочем, с вами сложнее, чем с Тоцким… может быть, не нашлось вам, кого любить… конечно же, вы читали, и, вероятно, читали не раз, — Идиота, и всё ж еще не научились его прочесть, и решили ошибочно, что книга: о князе, Льве Николаевиче; меж тем, заключились в ней две великие книги, из них первая, по праву, имеет названием: Настасья Филипповна; а другая: Аглая… история двух уязвленных жестоко женщин, приводимых, всей жизнию, в бешенство, по причине той, что им равного в мире нет!.. что нет никого: им вровень; а равный для женщины: тот, кого сможет она любить; кого сможет обожествлять; кому сможет она поклониться: и не уронить при этом свою гордость! — и отсутствие такового человека в жизни: гнев и бешенство, слёзы и ненависть, жестокость и повелевание, и презрение… ах, какие две женщины в том романе! вот им: …в веках достался странный жребий, служить мечтой убийцы и поэта… внятен ли вам весь ужас их жизни: убийца им есть; а равного нет! — Федор Михайлович единственный после Пушкина умел писать женщин; не бабочек, вроде Ангела Пери: а женщин; и поклон его, в пушкинской речи, Тургеневу: извините, сие есть вежливость; отчасти и ядовитая; Тургенева он не терпел; сочинений тургеневских, из гостиной и из кондитерской, не терпел: Кармазинов… его Мерси!.. — …просвистала русалка… — вот весь, для Федора Михайловича, Тургенев; я тургеневских девушек не люблю: я не верю им; я не знаю их; и не девушки это вовсе: а такие вот, с непроснувшейся жизнью, юноши… женщина, вы простите мне, есть нечто другое. Женщины у Федора Михайловича божественно чудесны: в жадном их, злом и жестоком, нетерпеливом требовании жизни! в требовании счастья! которое выдержит бешенство их божественной жизненной ярости, силы, гневности и нетерпеливости!.. — боюсь, что вам тоже, как многим мужчинам, хочется думать, что женщины — это такие мужчины, только немножко иначе устроенные; когда же вы догадаетесь, что они другие существа? что другие они: ничем на вас не похожие! здесь: загадочность и простота общественного и биологического устройства; вещи простейшие: женщина как явление существует меж мужчиной и ребенком и оберегает дитя; ну, рискните, в приближении грубом, вообразить нечто вроде игрушки матрешки: внутри, сердцевиною жизненных сфер, вы обнаружите дитя; и всего ребенка охраняет и оберегает, облекает собою женщина; и всю женщину, охраняя и оберегая от враждебного мира, облекает, как явление и как общность: мужчина; снаружи: враждебный мир; мир, который, нас окружая, охраняет и защищает нас от чего-то, чего мы еще не знаем; вот грубая схема человеческой, биологической общности; а внутри этих сфер, и четвертом их измерении, в напряжении бешеном бушуют такие бури, такие всплески еще не вполне известных полей, где главнейшее есть: любовь; не вражда, не враждебность, которыми все разрушается: а любовь как мощь единения; любовь: высочайшим взлетом чувства, сути природной, ума и таланта, божественных всех начал, где всё нераздельно: ум, чувственность, и звериная умная сущность, и талант божества… рассуждения о продолжении рода: чушь; где…тся, простите меня, без любви: человечество там вымирает; человек, как животное, млекопитающее, по природе своей, по клыкам и желудку, по агрессивности: хищник; хищные звери к нам ближе всех; хищные звери умней всех зверей: умнее и тоньше, и чувственней, вы, наверное, видели чудесные фильмы, что французы снимали в африканской саванне: посмотрите, как лев любит львицу, и с какою нежностью, в изнурительно трудном и долгом пути, где под небом палящим ни тени, ни питья, ни еды, он ободряет её, как ласкает ее, головой, на ходу, невеселом и медленном, как трется, ласкающе-сумрачно, он о её голову, и как она очень грустно, с таким безграничным доверием, ему отвечает; это ласка не продолжения рода; это ласка другая: величественней, тревожней; это дружба любви; посмотрите, как лев, сам безумно голодный, ей приносит в клыках долгожданное мясо… убедительно ли всё валить на инстинкт? инстинкт: если вы пригибаетесь, когда камень свистит у вас над головой; инстинкт в продолжении рода: когда видите вы красивую, юную, блистающую очарованием, привлекательностью, здоровьем, веселостью женщину, девочку и вас тянет к ней, вам нужно семя оставить в ней, красота её и привлекательность, юность, здоровье, веселость звучат просто гарантией тому, что вы надёжно, как в банк солидный, поместите свой генофонд, ум её вам не нужен, ни душа, ни талант, и, оставив в ней семя, вы уйдете, не оглянувшись, потому что она вам будет не интересна, и всё это: инстинкт; но какая же сила заставляет льва изнывать, заставляет льва мучиться тем, что львица его голодна? ему важно, ему нужно её накормить; он с ума ведь сойдет, от страдания изведется, если лапу она поранит: ведь она детёныш ему… свирепая, великолепнейшая, хищная львица: жить без неё не может! вот вам зверь: лишенный всех рассуждений о морали, иль долге, иль чести, не читавший романов и проч.; потому что он любит ее; всей звериной печенкою любит; потому что такая ему нужна: великолепнейшая зверица… и оскал ее хищный, и нежность, мучительная и звериная, и могущество ее ласки; можете ли вообразить себе львицу, тигрицу: стыдливую в ласке? вообразить богиню иль львицу, о которой уместно будет сказать: обнаженная?.. и звериное, наслаждающее подчинение её в ласке, и власть её ласки, и львиный угрюмый взор: вот его божество, его зверь, его жизнь… жизнь каждого: в его личном законе; если кролику славно с крольчихой: затем он и Кролик… и если Настасья Филипповна, в ярости уязвленной души ее, ума и таланта: разъяренная, в гневе и бешенстве, в уязвленнейшей гордости, и в жестокой обиде, львица, — ей не князь-агнец нужен, и уж не вепрь-Рогожин; всё сие толковать буквально не следует; я хотела: что-то, в ощущении смутном, вам разъяснить… — Что ж до рыцарства: рыцари в том романе: все; исторически, рыцарство; не особенно умный сброд, без особенных знаний чести; удачливые разбойники, захватившие власть и отличительные знаки ея: вроде чести; чести варварски дикой; герои битв, грабежей, охоты на дикого зверя и варварских, громозвучных попоек; роман Федора Михайловича переполнен рыцарями; вот вам благороднейший рыцарь Тоцкий: почти Синяя Борода, с тайным гаремом, и прочее; генерал Епанчин: безусловнейший рыцарь, и верный друг, и жемчуг умеет дарить, и вскричать может с рыцарским великодушием; и оба и расскажут что-нибудь необычайно рыцарское из своей жизни, и компрометировать себя не вправе; генерал Иволгин? рыцарь! мот, кутила, рыцарь из рыцарей, во фраке и чистой манишке, и усы нафабрены, и ничто его не сконфузит, дитя! комичен до трогательности, как он ручку у дам целует, лгун, врун, нечист на руку, добрейшее и страдающее сердце… шекспировский рыцарь; Евгений Павлович: истинный рыцарь из рыцарей, умница, утонченный, любезный, холодный умом, и холодно безразличный ко всему, кроме чести… Келлер! вот рыцарь! Келлера я непостижимо люблю, пуще Келлера я люблю лишь капитана Лебядкина: тоже рыцарь, жаль, из книги другой; Келлер искренний рыцарь: …если удостоите чести в секунданты, то за вас готов и под красную шапку; и ведь не врет! и ведь действительно готов; и пойдет: в секунданты, в дуэль, под красную шапку, в каторгу, в Нерчинск; и гордиться будет всю жизнь: что под красную шапку пошел из чести, и не из своей, а из чести князя: Келлера вы понимаете ли? Келлер: прекрасен… и Рогожин: жуть, вот уж лыцарь, Красная Борода, вот такие завоевали и разграбили Константинополь; и Рогожин же: Синяя Борода, уже в чистом виде; жуть тайн его замка: где убил он любимую женщину, в жутких черных и мрачных залах, и труп ее спрятал… где-то тут и Птицын, внимательный рыцарь наживы; и зоркий, умница Лебедев: тож рыцарь, интриган, шут, угодник, прирожденный мелкий вассал, прилипала: а с известною гордостью, и с щемящей, почти внезапною чистотою души; и заметьте, что всё это, как под созвездием Льва, кружится и движется в фантасмагории, временами чудовищной, под пушкинским: Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой, с виду сумрачный и бледный, духом смелый и прямой, и дальше, тут же! великое: Он имел одно виденье, непостижное уму… ведь виденьем, непостижным уму, Аглая отчетливо, вслух называет Настасью Филипповну; шутка жестокая и неприличная; а блистание глаз Аглаи! а вдохновение и восторг в лице ее? и жестокие и пророческие конечные строки: …как безумец умер он. — В князе Льве Николаевиче заключен самый горький род рыцарства: чистый, и языческий даже, но уж умерший почти, бессильным горением, чистый пламень веры… веры в Женщину и Божество. Здесь-то и начинаются все загадочности; здесь рождение европейской поэзии; здесь, в языческой экзальтации христианства, рождение европейской живописи; здесь чувственное желание Святой Девы: во всей трагичности и обреченности неисполнимости его; здесь гибель христианства: в возрождении древнего, темного культа Женщины Богини; здесь гибель христианства: в рождении, неизвестного прежде, Искусства; любая религия разъяснения жизни и принуждения гибнет возле Искусства, которое жизнь творит; но рыцарство Князя: предтеча Искусства; рыцарство Князя:

безнадёжно и обреченно; не случайно Князь: последний в роду… мальчишество, девственность, робость пред сиянием Женщины: жертвенность, ищущая алтаря; не случайно: умрет как безумец… иного исхода из жизни, уязвленной виденьем, непостижным уму, ведь: нет; и опять, взгляните, уходим мы: вне пределов ума; к чему-то: что умом не исчислимо; последний в роду: с точки зрения жизни, почти что бессмыслица; последний в роду: непригодность, конечность, нетворчество; вот, вспомните: …ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними, — и: …необычайный внутренний свет озарил его душу, — и великое… величайшее: …что же это за пир, что ж это за всегдашний великий праздник, которому нет конца и к которому тянет его давно, всегда, с самого детства, и к которому он никак не может пристать… всё знает свой путь; один он ничего не знает, ничего не понимает, ни людей, ни звуков, — всему чужой!.. — вот где вам истинный рыцарь бедный; вот где первый в Европе, через

тысячу лет после краха античного мира: поэт. Мужчин, всех людей, мы приучены мерить их делом, занятием в обществе, результатом, итогом, творением; а возможно ли мерить чистотою детского света в глазах и нетворчеством? нетворчеством как хранением чистого света; и незнанием жизни; и вечным мучением чуждости миру: где все знает свои путь, назначение и приют; где всё исчисляется посредством ума и счётов; хранение света: назовите, как проще, жертвенность, жречество, горькая участь; поэзия в чистом виде ея: вещь бесполезная, безвозмездная… в ея чужести жизни; но хранение света, но жречество, чистый пламень веры, и чужесть миру: неизвестным нам образом передаются, и о том всем известно с детства: …душа в заветной лире мой прах переживет… доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит… — и душа, иль поэзия, загадочным образом, жизненно людям потребна: как вдох чистой свежести, неземной; вдох: чтобы жить; живущий же лишь неземным свечением: в желании вечном счастья обречен неудаче, несчастию; или, хуже того: безумию… трудно видеть всё время то, чего люди не видят; ведь все видят Аглаю, и видят Настасью Филипповну… а Князь, об Аглае: …вы так хороши, что на вас боишься смотреть; и красота Настасьи Филипповны: невыносима… — …демоническая красота, говорит Евгений Павлович; и, взгляните, как тонко подается отношение: ведь Евгений Павлович из тех, что безошибочно знают свой путь, и Евгений Павлович, владеющий безошибочно методикою жизни, определением уже снимает тему; определением отстраняется; и ограждает себя; недаром Настасья Филипповна его ненавидит, преследует смехом жестоким своим: зная в нем врага природного, хуже Тонкого… введение Князя в их жизнь, в их коллизию: создает условие существования романа; не задумывались о том? без мечтателя не бывает литературного творения; вне мечтателя: вы получите светскую хронику, или мрачную уголовщина; в любом виде, избавленном от мечтателя, вы получите хронику: завод, ковбоев, лордов, детектив, войну; сие вовсе не значит, что одно лишь присутствие поэта сделает книжку вашу высокой литературой; тут важно смещение; введением Князя в их жизнь: действия их получают смещение; все герои вдруг обретают иное видение: интереснейшая из загадочностей великой литературы; и есть тут еще загадка: роман очень замкнут, наиболее замкнутый, в своей теме, в круге, из романов всех Федора Михайловича; и Малыш говорил мне, что давно уже мечтает исполнить маленькую работу в сем романе, заметно сильней, чем в других у Федора Михайловича, действует обратная связь: где текст, его жизнь уводит перо Творца, его автора: в загадочное; загадочное нельзя ни придумать, ни сочинить, ни увидеть заранее; все великие книги уходят от начального замысла; уводятся, как на скользком паркете волчок: неизвестной покуда силою; но силою: уже в них заложенною пером; уводятся: в неисчислимое. Загадочность вечная квадратуры круга разрешается: в неразрешимости всей задачи, простите мне каламбур; в своё время, когда композиторов очень больно секли на съезжей за формализм, в Большом театре шутили, что не разрешенная в терцию секунда требует разрешения в Главреперткоме. Квадрат исчислим. Грифель в циркуле убежден, что он движется, по прямой: ножка циркуля властно уводит его в неисчислимость; в иное устройство мира; и в известном смысле, творение циркуля, результат сотворчества грифеля, неподвижной иглы и двух соединенных в верхушке ножек являет видение, непостижное уму: и пребудет таким до тех пор, когда мы наконец узнаем причину и суть тяготения. Квадрат и окружность: несоизмеримы. И что говорить о кривых, прочерчиваемых изменяющимся циркулем в искривленном и изменяющемся пространстве: жизнь… и ночами, нескончаемо длительными, мне думается, что поэт и рождается с горьким звучанием никогда на устах; Пушкин… — …и никогда моя душа, смущенная рабыня вашей… — Князь рожден: чтобы, перемещаему быть из никогда в минуту, — где пригрезится вдруг ему счастье, — смещать видимый мир, обнаруживая неизвестность; в жизни Князь: мальчишество и безумие… чистый и жаркий пламень веры: в Женщину и Божество; мальчишество и безумие… и, как мне ни горько за Князя: но всё это Женщине не нужно… ах, безумие и мальчишество… — так, примерно, говорила она, не очень заботясь, внимаю я или нет, и мальчишеское, проклятое, смущение мое перед ней, перед всем её Женским, пред умом её и красотой, безразличными к миру, и перед пугающей неподвижностью ее души, которая не имела необходимости литься навстречу чему-то, всё, нужное ей, вберет она и без нервности ей не присущих движений, иль уже вобрала, в неизвестном давно, её прошлое для меня было истинным понятием никогда, я с мальчишеской жадностью мечтал жить ее прошлым, ее жизнью: про которую мне известно было немногое, и то очень смутно, господи, возможна ли женщине мертвой хвала, насмешницей звал ее Юлий, еще когда была она невыносимо жестоким в насмешливости ребенком, в насмешливости умной и взрослой, отец ее сгорел в сорок первом над Кенигсбергом, дальнебомбардировочная авиация, и Юлия она встретила весной, мокрым солнечным днем, среди снега и льда, в переулке, где гуляла с щенком, громадной немецкой овчаркой, весной, в сорок пятом или в сорок шестом, Юлий жутко хромал, в черной флотской шинели, с перебитой голенью, после госпиталя, Юлий уже вернулся в университет, где едва ль не возглавил кафедру, и дядя Степан Андреевич, который был вовсе не родственник, а друг отца, и, кажется, всю жизнь, молча любивший ее мать, дядя Степан Андреевич вернулся в сорок шестом, после плена и всех проверок, и тоже в университет, а в сорок седьмом Юлий вылетел из университета, куда смог вернуться только лет через десять, а дядя Степан Андреевич уже в сорок шестом сел на десять лет: за знакомство с Иваном Буниным, и вернулся как раз к той поре, когда первый том господина Бунина подписывали к печати, сорок седьмой, веселое время, мать ее почти не вставала, осколок в спине, бедствовали отчаянно, и она изводила Юлия немилосердной жестокостью умной насмешки, неужели она уже знала, ребенок, как Юлий в нее был влюблен, в её взрослую пору, в семидесятые годы, когда я узнал её, насмешливость и жестокость почти не пробуждались в ней, и была она не насмешливой, а задумчивой, жила точно в ином, неизвестном мне, мире, и на всякие вздорности мира здешнего взглядывала непонимающим, долгим взглядом громадных, тяжелых и темных глаз, оживлял её только Мальчик, боже мой, как она с ним смеялась, и пела с ним под гитару, в особенности в тот дождливый вечер, когда Мальчик пророчествовал у Николы Морского, когда мы очень долго ждали её в неуклюжем молчании втроем, с Юлием и Магистром, и когда я впервые, после шестьдесят девятого года, вновь увидел, не чая, Мальчика, совершенно уже иного, тяжелого и поджарого, будто лось, веселого и смущенного, и очень счастливого, семьдесят четвертый год, в доме на канале Грибоедова, я тогда еще не знал, что знакомство мое с милым Мальчиком началось много раньше, еще в дружбе моей с Хромым, в переулке у речки Ждановки, как ни странно, кутил и играл я с Хромым, редкой сволочью, в том дворе, где я зажил впоследствии: в генеральской квартире, а в тот вечер, дождливый и сумрачный, я впервые увидел Насмешницу с Мальчиком: смеющуюся и счастливую… затем мне сказали, что она умерла; трудно вдруг изъяснить словами чувство, с каким я воспринял это известие; и с уверенностью я скажу лишь одно: после вечера, в июле семьдесят шестого, когда она, в ожидании чего-то, нервничала, и тревожилась, и тревожно веселилась, и, чтобы отвлечься, занимала меня веселым рассказом о бабушке своей и о маме, и какими-то петербургскими историями, вот после того вечера, в июле 1976 года, я ее больше не видел… почему мы про время, в котором живем, ненадежно думаем, что оно вечно, июль шестьдесят четвертого, малиновые и фиолетовые флоксы, в хрустале, на голубой скатерти, охотничью водку пить с генералом, грибочки, телятинка, догоним Америку по мясу, ах, какую телятинку изготовляла молодая, красавица нервная, генеральша: нежнейшую, и пропитанную насквозь необыкновеннейшим соусом, так прямо и истаивала телятинка во рту, еще шестьдесят четвертый, и звучит, томяще, пластинка: над морем, над ласковым морем… а до встречи с Насмешницей жить еще долгие девять лет…), а чудесная, и душистая была охотничья, вспомнить приятно, в кружевной и граненой, из генеральского распределителя, посуде: лукаво просвеченной вечереющим летним солнцем, хрусталь, малиновые и синие флоксы, и дернул же меня черт шутить, и, прожевывая, со слезинкой, после рюмки душевной охотничьей, проглатывая восхитительной засолки груздочек, и уже подцепляя на вилочку, мельхиоровую, ломтик нежной телятинки, безразлично я проворчал:

— Врешь ты всё, маршал… мужичье дитё. Какой из тебя, к русалкам, мужик. За версту видно, батюшка твой был деревенский поп, а матушка: попадья; и выходит кругом, что есть ты не пролетарского и батрачьего классу, а что ни есть настоящий попович!

И в рот телятинку положил: примериваясь внимательно к жаркому, и как бы ловчей, без задержки, хлопнуть еще рюмку.

XVI

…и по омертвевшему его взгляду…

(даже телятинка застряла у меня в горле), взгляду тухлому, как затертый двугривенный, и флоксы испустили вдруг осенний аромат гниения, по жуткому испугу в двугривенных его глазах, под кудлатыми бровями, не шибко великого достоинства копейках, понял вдруг, что по пьяной лавочке, дурь, околесица, андроны едут, сапоги всмятку, по наущению чертушки, я ляпнул ему чистейшую правду: ту правду, в которую мой генерал, за истечением давности лет, и забыл уж верить.