Городок

Приставкин Анатолий Игнатьевич

— Васенька, все мы так устроены, что сперва видим, что есть, а потом стараемся, не поверив себе, думать так, будто мы ничего и не видели из того, что видели... А искажение истины суть форма прикрытия самих себя, то есть то, что мы называем платьем голого короля. Но только долго ли мы проходим под таким платьем? а?

— Долго,— сказал кто-то из темноты.

А Вася опять спросил:

— Но ты, дед, не темни, они есть или нет? Тарелки эти?

Дальше Шохов не слышал разговора, потому что направился быстро к себе,

стараясь не разболтать, не растворить в постороннем, чужом нечто новое, что открылось ему в этот день в себе и в других.

Но вот что странно: почему молчал весь вечер Петруха? Правда, он не был спорщиком вообще, но уж очень подозрительно тих, особенно тих был сегодня. А ведь тема спора не могла не затронуть его?

Входя в дом, Шохов сразу понял, что кто-то в нем побывал, потому что была сбита палочка, оставленная у входа для заметы. Шохов поднял ее, нащупал в кармане спички и зажег. При меркнущем слабом пламени разглядел неуютное свое жилье, койку, чуть примятую, записку на одеяле, едва сдвинутую ближе к подушке.

Он зажег керосиновую лампу и при ее свете прочитал запись, сделанную тем же карандашом, только чуть ниже его собственной: «Больной! Вам надо не строить, а лежать. Желаю вам здоровья. Наташа».

Он нисколько не удивился, что Наташа приходила. Как и не огорчился, что не смог с ней сегодня увидеться. Что же, они встретятся завтра. Теперь он точно знал, что так все и будет. А сегодняшний день, как ему и положено, он провел среди помочан, в доме старика Макара Ивановича и нисколько об этом не жалеет. Хотя надо еще разобраться в том разговоре, который нынче произошел. Вот и последние слова старика об истине, не к нему ли, не к Шохову ли, обращал их старик, отвечая на вопрос безалаберного Самохина?

А может, истина в том и заключается, что счастья в чистом виде не существует в природе, как не существует в чистом виде никаких элементов вообще. Может, люди-то созданы страдать и мечтать только о таком счастье. Вот как, перестрадав в одиночестве, мечтает он сам о любви к Наташе?

Вспомнилась часть разговора, происшедшего сегодня, когда дед Макар заговорил о накопительстве.

Кто-то со вздохом произнес:

— Весь мир сошел с ума!

— Да нет же,— вдруг вступилась за «мир» Галина Андреевна.— Люди просто устали ждать счастья. Они испугались, что его не будет. А оно есть, есть.

На основе ли своего горького опыта была выведена эта формула Галиной Андреевной или нет, неважно, раздумывал Шохов. Но ведь это правда, что люди хотят счастья. Все хотят. Разве не так уж непонятно было сказано?

Он перечитал Наташины слова вторично и задул лампу. Накрылся одеялом и стал глядеть в темноту. Так лучше думалось — о Наташе, о том, как она появилась, как ждала, осматриваясь, а потом взяла и ушла. Даже в нескольких словах виден ее характер, что человек она цельный, серьезный, глубокий. Завтра Шохов ее увидит, а

потом... Что будет потом, он не знал и не хотел загадывать. Он верил, что потом будет тоже хорошо.

Часть пятая

Именно с таким ощущением и вошел в поликлинику Шохов, что он сегодня, сейчас увидит Наташу.

После длинной очереди, в которой розовощекий старичок, стоявший за ним, долго мучил рассказами о болезнях, приняла врач, та же пожилая женщина в золотых очках, которая неделю назад едва не отправила его в больницу.

Она попросила снять рубашку, выслушала и произнесла в заключение, что он здоров и завтра может выходить на работу.

— Вы работаете на стройке?

— На стройке,— отвечал Шохов, заправляя рубашку в штаны.

— Постарайтесь в первое время не слишком переутомляться. Да и вообще поостерегитесь всяких перегрузок, как и сквозняков.

— А что у меня было? — спросил он, оглядываясь и пытаясь рассмотреть, есть ли кто в соседнем, процедурном кабинете. Но никого не было видно.

— У вас переутомление,— сказала врач и стала что-то записывать.

— Вы думаете, переутомление? — Шохов снова посмотрел в сторону процедурного кабинета.

— А вы думаете что? — спросила врач, никак не отвлекаясь от бумаг.

— Нервы.

Врач кончила писать и отдала ему бюллетень, напомнив, чтобы он в регистратуре не забыл поставить печать.

Заметила, приподнимаясь:

— Все болезни от нервов. Лишь одна от удовольствия. Будьте здоровы. Следующий!

Шохов не посчитал разговор законченным. Ему хотелось кое-что уточнить, как и вообще поговорить поподробнее о своей болезни. Но уже в кабинет как-то слишком радостно влетел розовощекий старичок, и Шохов, последний раз, без надежды, взглянув в сторону соседней комнаты, распрощался и вышел.

Очередь была и в регистратуре. Когда Шохов протягивал в окошко бюллетень, он наклонился так, чтобы его не могли слышать посторонние, и спросил у девушки, в какую смену сегодня дежурит медсестра Наташа.

Регистраторша поставила печать и посмотрела на Шохова более внимательно.

— Наташа? Чистовская?

Шохов неуверенно кивнул.

Чутьем он распознал, что речь идет о его Наташе, хоть фамилию ее он прежде никогда не слышал.

— А зачем она вам?

— У меня к ней дело.

— Дело? — спросила девушка и едва уловимо улыбнулась.— Она будет после обеда.

И при этом снова выразительно посмотрела на Шохова.

Отходя от окошка и складывая вчетверо бюллетень, он невольно усмехнулся: как сфотографировала! А ведь государственную печать ставила, даже не поинтересовалась кому. Все больные у нее на одно лицо.

Времени до обеда было много. Шохов решил сходить на почту, но по пути забежал в общежитие, так, на всякий случай, чтобы убедиться, что койка, его личная койка на месте.