ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая
Шрифт:
Чем он этого достигал? Сам он не мог бы дать этому «методически обоснованное» объяснение. Он просто честно старался разбудить у студентов интерес к искусству слова, к писателям, коих любил он сам. Постепенно оттачивал вкус молодых людей к поэзии. Добивался понимания ими всей духовной и нравственной традиции русского народа, воплощенной не только в слове Толстого и Гоголя, но также в суздальском и новгородском зодчестве, в операх Глинки, симфониях Чайковского, прелюдиях Рахманинова и Скрябина, в нестеровских и васнецовских полотнах или в блоковских белых ночах Петербурга с его чародейными силуэтами и звуками. Всеми силами души собственной он старался воспитать в душах молодых то благоговейно-бескорыстное восприятие природы, что присуще, Иоанну Дамаскину, Сергию Радонежскому или соловецкому настоятелю
Такое восприятие противоположно известному тезису: «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник». Именно этот тезис в дальнейшем своем развитии ныне привел к сокрушению работником природы-храма в нашем отечестве. А вот созданные при митрополите Филиппе на Соловецких островах каналы, искусственные бухты и вся система водоснабжения храма-крепости служат людям и поныне, ибо в храме человек ведет себя не только нравственно выше, чем в мастерской, но ведет себя еще и разумнее, практичнее, ибо мыслит в иных категориях, чем мошна и брюхо, и способен поверить, что после нынешнего дня наступит и завтрашний, на что работнику в мастерской глубочайше наплевать! Человеку в мастерской безразлично, не проклянут ли его потомки, а человеку в храме хочется поступать так, чтобы потомки благословили его память! Митрополита Филиппа мы нынче благословляем с его соловецкой природой-храмом, а как потомки помянут нас, сегодняшних-, превративших этот Соловецкий храм в грязную, заплеванную и истоптанную мастерскую, — надо будет спросить у них, у потомков, через четыре столетия!
Вот эти-то мысли и внушал посильно своим студиозусам Рональд Вальдек, обходя сциллы и Харибды программ и методик. Ему казалось тогда, что именно эти мысли — проповедь истинно коммунистическая.
Как-то мимоходом Алексей Николаевич Ш-в заметил Рональду Вальдеку, чтобы тот обязательно «подтянулся» с планами и методиками, ибо в скором времени ожидается в техникуме текстильной химии инспекция Наркомпроса и Комитета по высшему и специальному образованию, должна прибыть из Ленинграда сама М. А. Р-ва [113] , член-корреспондент Академии наук, крупнейший авторитет в области методики преподавания русского языка и литературы. Дело в том, что старший преподаватель Мария Афанасьевна подала заявление об освобождении ее от обязанностей методиста кафедры из-за непосильной перегрузки.
113
Мария Александровна Рыбникова.
Рональд обещал профессору «подтянуться», а про себя подумал: «Ну, пришла беда — растворяй ворота! Еще только этой инспекции не хватало! Похоже, придется вылетать одновременно и из газеты, во всяком случае из иностранной редакции, и из техникума! Плачевный финиш моей журналистики и моей педагогики! Что же остается? Военная Академия — там четыре часа в неделю, да курсы усовершенствования — там и всего-то два часа... Еще случайный курс в Зооветеринарной, у каких-то вновь принятых монголов, но курс этот что-то никак не начнется... Эдак и семью не прокормишь, черт побери!„»
Потом в редакционной круговерти и в дни предэкзаменационной суеты в техникуме он просто позабыл свой разговор с зав. кафедрой и вовсе не принял во внимание его предостережений.
Уже начались консультации перед экзаменами. Рональд по обыкновению немного отстал с программой — он из года в год давал студентам более полный и широкий материал в своих лекциях, поэтому против других групп всегда заканчивал учебный год попозже, за счет часов, отводимых на консультацию студентов. Саму же консультацию отстающих или догоняющих проводил после лекций, где и когда случится. Так было и в этот раз. Ему надо было за четыре классных часа пройти Чернышевского, тогда осталось бы в запасе еще четыре дополнительных часа, чтобы завершить год.
Как всегда, он торопливо шагал по коридору уже после звонка. Его класс был предпоследним слева. Из-за закрытых дверей других классов уже звучали знакомые голоса коллег-педагогов. Дежурная по его классу студентка стояла в дверях и хотела что-то сказать опаздывающему учителю, но тот жестом отослал ее на место
На задней парте он заметил двух пожилых дам и не обратил на это обстоятельство должного внимания, ибо к нему часто заглядывали на занятия коллеги, интересовавшиеся чужим опытом, или просто со скуки, в часы, свободные от уроков. Бывали подчас и совсем чужие педагоги — профессор Ш-в иногда приглашал их на уроки Рональда: они ему нравились.
Он сразу подошел к окну, пошире распахнул обе боковые створки, впустил в класс волну весеннего воздуха, шелест неокрепшей листвы и слабый гул московской окраины. Похлопал себя по карману — опять, оказывается, забыл папиросы в плаще! Тут же заметил на пюпитре кафедры заботливо приготовленную студентками початую коробку «Казбека»: зная рассеянность своего педагога, они держали эту коробку про запас. Педагог поспешно затянулся, выпустил дым в окно и шагнул к доске. Но там был начертан чуть фривольный экспромт, рожденный именно в этом классе на прошлом занятии как пример игры слов или каламбура, притом на местную тему. Кто-то вспомнил его и восстановил на доске перед нынешним уроком:
Уступил бы я кому
Свою старую куму...
Мне утеха — не кума!
Мне б из... техникума!
Преподаватель молча протянул дежурной тряпку, та торопливо привскочила, стерла экспромт и под диктовку Рональда написала:
НИКОЛАЙ ГАВРИЛОВИЧ ЧЕРНЫШЕВСКИЙ.
ИЮЛЬ 1828-го — САРАТОВ ОКТЯБРЬ 1889-го — там же.
И на сем преподаватель Рональд Вальдек начал свою лекцию. Минуты четыре, не меньше, было потеряно. А посему, как только раздался звонок на перемену, Рональд предложил не выходить из класса, а побеседовать по душам об услышанном. Беседа получилась шумноватой, но горячей и взволнованной. Главное — в ней не было молчащих и инертных. Тут выяснилось, кому и что осталось непонятным, и преподаватель смог устранить эти неясности в течение следующего академического часа. От мученической жизни писателя и его взаимоотношений со всем внешним миром, женой и друзьями преподаватель перешел к роману «Что делать?», изложил его интригующую сюжетную конструкцию и дал задание прочесть два «Сна Веры Павловны». В оставшееся время задал несколько контрольных вопросов, поставил отвечающим две четверки и одну тройку, обещал целиком посвятить следующие два часа роковой теме любви и дружбы в квадратуре круга персонажей у Чернышевского. Чуть-чуть намекнул на недавно вышедший и не известный в СССР роман о Чернышевском русского писателя-эмигранта Владимира Набокова. Сам он прочел его бегло, выпросив у знакомого дипломата еще год назад, был поражен богатством ассоциаций, блеском сравнений и убедительностью красок Набокова, однако, здесь, в классе, был предельно осторожен и лишь намекнул, что это спорное произведение эмигрантской музы не лишено интереса.
Перед самым концом занятий к удивлению своему он заметил у классных дверей взволнованное лицо завкафедрой, профессора Ш-ва. А выходя, еле различил его тишайший, почти неуловимый вопрос-дуновение: «Ну, как?»
— Вы о чем? — недоумевающе переспросил педагог.
— Я спрашиваю: как у вас сегодня все прошло?
— Как всегда, Алексей Николаевич! А что такое?
— Да ведь у вас два часа сидит на занятиях... Мария Александровна! Не вздумайте удирать! Сейчас на заседании кафедры будут обсуждения всех прослушанных ею занятий и заявления Марии Афанасьевны...
— Да мне... в редакцию! — вяло сопротивлялся Рональд.
— Какая там редакция! Судьба кафедры решается! И узнаем, кого пришлют нам методистом, если Мария Афанасьевна будет настаивать на своем отказе от этого дела.
Господи! Не было печали! Ну, наслушаемся сейчас критики... Надо же!
В кабинет языка и литературы он явился первым и выбрал наиболее скрытную позицию между двумя шкафами. С усилием всунул в этот тесный промежуток мягкий стул и уселся так, что из-за «судейского» стола заметен был разве что кончик его ботинка.