Горячая купель
Шрифт:
— Некуда девать себя, понимаешь?
Грохотало понимал это великолепно. А вечером, когда остался наедине с собственной совестью, все перебрал в мыслях много раз. И как ни раскидывал умом — выходило,одно: надо доложить бате о случившемся. Но делать этого не хотелось. К тому же очень трудно было сказать — зачем здесь, на линии, оказался этот капитан. В глубине души, перебивая друг друга, яростно спорили два голоса. Один твердил настойчиво: «Он ведь был в штатском костюме, не опозорил мундир советского офицера». — «Ах, какой умник! — бесновался
«...Бобыль... Маменькин сынок... Жизнь разбита вдребезги... Некуда девать себя...», — проносилось в голове. — «Звони же, звони! — издевался первый голос. — Звони, если ты, действительно, маменькин сынок, если тебе, как и хозяину разбитой кружки, дела нет до судьбы такого же офицера, как ты. Может быть, сынок этого хозяйчика сделал Горобского бобылем, а ты...».
— Нет! — сказал себе Володя и постарался успокоиться.
Но скоро в голову полезли иные мысли: а не надеялся ли Горобский, что Грохотало предложит ему поехать в отпуск к его родным?
Первым порывом было жгучее желание немедленно исправить оплошность — позвонить Горобскому на квартиру. И позвонил бы, но вспомнил, что у телефона в такое позднее время может оказаться и Крюков, а с ним Грохотало не хотелось «встречаться» даже на проводе.
И вдруг осенило: если бы капитан искал, куда притулить голову в России, то мог бы обратиться к своим друзьям, к тому же Крюкову, а не тащиться за столько верст к Грохотало... Стоп! Да к нему ли? Ведь если бы он хотел встретиться с Володей, то зашел бы на заставу. А ему что-то надо было в пивной... И для чего этот маскарад с переодеванием в штатское?
Сколько ни старался Грохотало, ничего определенного придумать не мог. А вспомнив Крюкова, тут же вспомнил и Батова, и эту решеточку из пальцев.
7
В Тюрингии радуют глаз пейзажи, очень напоминающие наши, уральские. Может быть, тем и привлекательна она для русского человека, что в этой части Германии природа меньше подчинена строгому немецкому порядку: линия — угол, угол — линия. Скалистые склоны гор сплошь покрыты лесами. Настоящими дикими лесами!
Стоял один из тех воскресных дней, когда, захватив с собой праздничный обед, жители деревень отправлялись в горы, в лес отдыхать. Туда едут на автомобилях, на мотоциклах, на велосипедах, на лошадях, запряженных в самые разнообразные повозки. Некоторые идут пешком с сумками в руках.
Грохотало ехал из штаба батальона верхом. Было жарко, а когда дорога спустилась в лощину — там вовсе парило, как в котле. Гнедой белоногий конь, по кличке Орел, то и дело взмахивал головой, дергал поводья и мерно цокал подковами по старому асфальту. Всадник не торопил коня.
Вдруг далеко впереди, справа от дороги, раздался выстрел. Орел вскинул голову и запрядал ушами. Из леса выскочил человек. Срезая угол поля, он устремился
Не раздумывая, лейтенант свернул с дороги и пустил коня галопом. Преследуемый, заметив погоню еще и слева, стал забирать правее, к лесу, и прибавил скорость. До него оставалось уже метров двадцать пять — тридцать, когда со стороны погони донеслось:
— Держите его! Держите! Стреляйте в него!
Против ожидания, беглец остановился и, обернувшись, вскинул пистолет. Грохотало схватился за кобуру, но грянул выстрел — и Орел со всего размаху опрокинулся, а всадник отлетел метров на пять и упал на пахоту. Конь тревожно заржал и вскочил на ноги. Володя тоже быстро поднялся, но после первых шагов убедился, что дальнейшей погони не получится: каждое движение больно отдается в пояснице, видимо, сильно ударило задней лукой во время падения. Да и Орел, поднявшись, едва ковылял к хозяину, не решаясь наступить на раненую ногу.
Трое преследовавших с полицейским впереди круто свернули в лес. А двое, окончательно выбившись из сил, далеко отстали и брели к пострадавшему офицеру.
— За кем это вы гнались? — осматривая раненого коня, спросил Володя приближающегося немца в синей блузе.
Плотный блондин лет сорока пяти с выражением полной безнадежности махнул рукой и, не ответив, спросил:
— Конь ранен?
На лысеющей голове незнакомца каплями выступал пот. Человек тяжело дышал.
Увидев разрыв между щеткой и копытом, Володя принялся ощупывать ногу коня. Рана сильно кровоточила, и это мешало осмотру, но сколько ни старался он отыскать повреждение над копытом спереди — там кожа была невредима. От этого стало спокойнее на душе.
— Кто этот беглец? — повторил Володя вопрос.
— Густав Карц. О-о, это очень плохой человек! — ответил, подходя, другой немец, пожилой человек с болезненным лицом; опустившись на пашню, он долго кашлял. А блондин пошел по конскому следу назад, внимательно рассматривая что-то на земле.
— Этот человек, — задыхаясь, продолжал немец болезненного вида, — только что убил свою любовницу и собственного сына... за то, что подкараулил их вместе...
— Сюда! Идите сюда! — позвал блондин. — Вот причина ранения, — и приподнял с земли звено колючей проволоки, натянутой между тонкими металлическими кольями. — Пуля Густава прошла мимо.
Когда на парах вырастает трава, крестьяне огораживают свои участки и пускают в них скот. Теперь пар был вспахан, а изгородь свалена и лежала на земле, почти не отличаясь от нее. Шип впился в ногу коня и, зацепившись, разорвал кожу под щеткой.
— Не беспокойтесь, рана не опасна, — сказал немец в синей блузе. — Только надо промыть ее. Вон там, внизу, есть ручей.
Грохотало знал этот ручей и направился к нему.
— Идем, Эрнст, — обратился блондин к другому немцу, — все равно Густав испортил нам отдых.