Горячая купель
Шрифт:
Смочив пыль во дворе, Митя Колесник свертывал резиновый шланг. Митя был все такой же худенький, но лицо его посвежело и возмужало. Солдаты любили этого веселого и ласкового паренька. Карпов помог ему ушить и подогнать гимнастерку так, что теперь она уже не висела и не болталась, и Митя выглядел настоящим солдатом.
Лейтенант отошел было от окна, но со двора послышался заливистый голос аккордеона и, перекрывая его, — снова бас Таранчика:
— Х-хе! Пляшет ведь, хлопцы! А как пляшет, вы только посмотрите! Когда б не я, не видать бы вам такой пляски.
По кругу выхаживал Карпов. Плясать
В самый разгар пляски к арке подъехал Ганс. Был он почему-то весь пыльный и грязный, но в седле держался бодро. Стремена уже не болтались: Ганс подтянул их высоко и удобно сидел в седле.
«Шлепнулся, кажется, пацан, — подумал Володя, спускаясь во двор. — Надо было самому сразу укоротить стремена...»
Пляска прекратилась, Орла окружили солдаты. Ганса Грохотало сдал на руки Путану, велел провести в умывальник, а потом накормить.
Рана у коня была не такой уж безобидной, как это показалось на первый взгляд. Шип колючей проволоки глубоко вонзился под щетку и выдрал порядочный клок кожи. После перевязки конь совсем не мог наступать на эту ногу и, заходя в стойло, неловко подпрыгивал на трех.
В конюшне Грохотало увидел Карпова. Тот сидел на опрокинутом старом ведре, спрятав лицо в ладони. Привязав коня, лейтенант подошел к Карпову и спросил, что случилось. Вместо ответа тот подал распечатанный конверт.
В письме сообщалось о смерти отца.
Грохотало захлестнуло зло на этого вечного шутника Таранчика и, выйдя из конюшни, он окликнул его.
— Ефрейтор Таранчик прибыл по вашему приказанию!
— Вам было запрещено раздавать письма таким способом?
— Так точно!
— А вы?
— Никак нет...
— В следующий раз буду наказывать за это вплоть до ареста. А пока — один наряд вне очереди!
— Слушаюсь! — с готовностью гаркнул в ответ Таранчик, словно ему объявили благодарность.
Еще с войны прижился этот обычай — захватывать письма, а потом отдавать их только за «выкуп». И никак не отучишь от этой привычки.
8
Тихие летние вечера солдаты, свободные от службы, проводили в саду, в беседке или просто на траве. Хоть и скучно бывало иногда так вот коротать время, но ничего другого на заставе не было — либо на посту, либо здесь, в саду, или еще на «пятачке» во дворе.
Яблони и черешни стояли неподвижно, точно застывшие. Трава, измученная дневным зноем, сейчас бойко расправила свои листья и перья. Вся зелень, поблекшая под солнцем, вечером начинала жить в полную силу, и запахи, едва различимые днем, теперь густо наполняли воздух.
Земельный лежал на спине, подложив руки под голову, и молча слушал незатейливый рассказ Фролова.
— А знаете, ребята, — говорил Фролов, — я, когда был студентом, представлял себе гитлеровцев какими-то очень страшными... Даже мне сейчас и не сказать, какими они казались. А вот теперь живу здесь, в самой Германии, и не вижу таких немцев, какие мне представлялись. Как это?
— А ты и не бачил настоящего немца-фашиста, — возразил Митя Колесник.
— Но мы же видим их каждый день десятками и, сотнями. Ведь это те же немцы...
— Те, да не те, — не сдавался Митя. — Поглядел бы ты
— А что б ты сделал? — насмешливо спросил Фролов.
Митя смутился и покраснел. В самом деле, что бы он с ней сделал теперь?
— Да ну ее к шуту! — едва нашелся Митя. — Мы и так у них перед концом всех свиней поразогнали и сами разбежались.
Солдаты, не испытавшие фашистской неволи, завели разговор о трудной и опасной фронтовой жизни.
— Э-э, нет, хлопцы, — ожил Земельный, повернувшись на живот и опершись на локти, — то велики трудности, спору нет. Но на фронте у тебя есть оружие: ты всегда можешь мстить врагу за его зверства. А уж коли умирать придется, то и умереть там легче, бо знаешь за что. Знаешь, что гибнешь за Родину, за всех своих. Так и родным напишут. А вот в лагере умирать куда трудней. Никто и не узнает, где ты сгинул. В лагере нет у тебя ни имени, ни звания человеческого — все отнято. «ОСТ» на груди и номер четырехзначный. Измывается над тобой гад, как хочет, мордует, а ты ему и в глаза плюнуть не можешь: пристрелит на месте, как собаку.
— Обидная смерть, — вздохнул Карпов.
— То так, — согласился Земельный, — но жизнь там была не легче смерти...
— Тише! — крикнул Фролов.
Земельный умолк на полуслове. Все услышали из репродуктора, прикрепленного на крыше, задушевную, трогательную песню. Пели ее хорошо знакомые голоса Бунчикова и Нечаева. Она сразу захватила солдатские сердца, натосковавшиеся по дому:
Давно мы дома не были, Цветет родная ель, Как будто в сказке-небыли За тридевять земель.— Эх, песня! — громко сказал Таранчик. Он стоял на посту у подъезда и, задрав голову, смотрел на репродуктор, словно надеялся увидеть там исполнителей.
Где елки осыпаются, Где елочки стоят, Который год красавицы Гуляют без ребят.— Вот пе-есня! — снова не выдержал Таранчик.
— Замолчи ты, бревно: на посту стоишь! — шикнул на него Карпов.
Лети, мечта солдатская, Напомни обо мне! Лети, мечта солдатская, К дивчине самой ласковой, Что помнит обо мне!