Горячая точка

Сербин Иван Владимирович

На пороге кухни, словно призрак, вдруг возникла та самая «серая мышка». Она подкралась абсолютно беззвучно, и при ее появлении Беклемешев вздрогнул.

— Все врешь! — заполошно каркнула женщина. Голос у нее оказался неприятно резким, с нервными рваными интонациями. — Все врешь! Петрушенька! Мой Петенька!

Она неожиданно шагнула вперед и, прямо через голову Беклемешева, хлестнула мужа сухой, покрытой пигментными пятнами рукой по лицу.

— Все ты врешь! — Женщина наклонилась к майору и вцепилась ему в запястье сухими горячими пальцами. — Спасите моего

Петеньку. Спасите моего Петеньку, — зашептала она, заглядывая Беклемешеву в глаза. — Спасите.

Тот интуитивно отшатнулся. Во взгляде женщины он не увидел ни капли разума. Только вихревое безумие.

Илья Викторович, опомнившись от первого натиска, вскочил, схватил жену и повел, почти потащил в комнату. Беклемешев слышал, как он уговаривает жену, успокаивает, бормочет что-то тихо, а та рыдает отчаянно, с подвывом, со стоном утробным, но тоже едва слышно.

Засвистел закипевший чайник. Майор выключил его, закурил.

Илья Викторович вошел в кухню, тяжело сел, расстегнул пуговицы на рубашке. Посмотрел на гостя, словно был в чем-то виноват.

— Вот такие дела, — пробормотал он и добавил шепотом: — Все?

— В каком смысле?

— Они погибнут?

— Не знаю, — ответил Беклемешев.

— Погибнут, — Илья Викторович сник, потускнел. Казалось, из него вытащили стальной стержень, который удерживал, помогал не согнуться. — Петька так и сказал, когда уходил. Я слышал.

— Что сказал?

— «Я ухожу».

— Ну и что? — спросил Беклемешев.

— Он так никогда не говорил. Все «поплыл» да «почапал». «Пошлепал» еще. А «ухожу» сказал всего один раз, когда пошел в военкомат бумаги подписывать.

— Бумаги?

— Он же в Чечню по контракту вернулся, — Илья Викторович закурил жадно. — Два года срочной отбыл, даже с лишком. Четыре месяца ни за понюшку табаку там кантовался. Из них год в Чечне этой треклятой. Вернулся, еще за столом как следует,не посидели, а он уже вещи собирает. Через четыре дня на учет встал, бумаги подмахнул — и снова туда. Митька говорил ему: «Не будь дураком, ты свое оттянул». А Петька только посмотрел на него так... странно, в общем, посмотрел — и все. Ни слова тебе, ни полслова. Тогда я ему и сказал: хватит, натерпелись. Уйдешь — считай, что остался без отца. Уехал, стервец. А через девять месяцев, аккурат в начале сентября, бумагу на него получили. Мол, ваш сын самовольно оставил часть, похитив штатное оружие. По данному факту возбуждено уголовное дело. Мать тогда рыдала — ужас. «Неотложку» вызывали. А потом все, как отрезало, — Илья Викторович жестко раздавил окурок в пепельнице и тут же закурил снова. Пальцы у него тряслись. — Петька, что ж ты наделал, стервец.

На сей раз «стервец» прозвучало не злобливо, а скорее жалостливо.

— А вы, Илья Викторович, ничего не путаете? По нашим данным, ваш сын числился в списках погибших.

— Нет, не путаю, — напряженно ответил тот. — Слава богу, на голову никогда не жаловался. Вот твоего сына когда-нибудь начнут так же муд...ть, я посмотрю тогда, напутаешь ты чего-нибудь или нет.

— Бумага из части?

— Нет, из

военкомата. Он же контракт там подписывал.

— А когда Петр вернулся?

— Да с полгода уж будет. Сидим дома, и вдруг звонок. Открываем — он: Живой. Только серый, худой, оборванный какой-то. В плену, говорит, был. Мать его прятала. До сих пор прячет, — Илья Викторович мотнул головой за плечо. — Никому дверь не открывает. Все думает, опять за Петькой пришли.

— Опять? А что, приходили?

— Да были тут двое из военкомата, — зло объяснил Илья Викторович. — С нарядом милицейским явились. Весь дом вверх дном перевернули, гады. Петьку искали. Он, слава богу, где-то шмонался как раз. Все расспрашивали. Говорят, мол, Генка Олейников признался, что они так отделением и вернулись. Теперь им, стало быть, всем статья светит.

— Какая статья?

— А то сами не знаете. Уголовная, какая ж еще. Самовольное оставление части с похищением оружия. С тех пор мать его и прячет. Никому, говорит, не отдам. — Он подумал секунду, смял в задубевших пальцах наполовину искуренную сигарету и добавил тихо, словно по секрету: — Я так скажу: если бы эти вояки хреновы надумали Петьку вязать, я бы их здесь своими руками всех положил. Силушкой, слава богу, батя с мамкой не обидели. Гвоздь-десятидюймовку на два узла завязываю. Полтинник железный могу в трубочку скрутить. Да и Митька бы встрял. Тоже за Петьку переживает. Он у меня на это дело резкий. Поднесет с правой — мало не покажется.

— Не сомневаюсь.

— Ишь ты, дело Петьке моему шить. Даром он полтора года в Чечне их говно подгребал, год в плену подыхал, теперь, значит, — в тюрьму? А это видали? — Илья Викторович сложил внушительный мозолистый кукиш и сунул под нос Беклемешеву. — У меня на шкафу «тульчанка» двуствольная лежит. В случае чего, достану, не побоюсь. Пойду в военкомат, выясню, кто там из них зажился-зажировал на мальчишечьих костях. Они, твари позорные, будут себе дворцы строить, а Петька в тюрьме сидеть? Хрена лысого.

И он снова ткнул кукиш под нос Беклемешеву.

— Разрешение на оружие есть? — спросил тот, отстраняясь.

— А как же. Охотбилет. Взносы исправно платим. Вы уж извините. За «дулю». Это я в пылу, — бухнул Илья Викторович.

— Хорошо. А как получилось, что Петр из плена вырвался?

— Этого я не знаю. Петька не рассказывал. Может, сбежали, а может, кто и вытащил — спасибо доброму человеку.

— И последний вопрос. Ваши соседи сказали, что за последние два месяца Дмитрия по меньшей мере трижды вызывали в военкомат.

— Вызывали. Точно. Три раза.

— А зачем? Срочную службу он, насколько я в курсе, прошел. На переподготовку его не забрали.

— Кто ж их знает. Митька тоже все трясся, что в «партизаны» забреют. Сейчас «партизанщину» на работе не очень любят оплачивать. Вернулся оттуда смурной такой. Я и подумал, что забирают. А он — хуже, говорит. А что может быть хуже тюрьмы да армии? Вот и я думаю, что ничего. Нет, не забрали его. Еще пару раз скатался, и все. И слава богу. Не хватало еще, чтобы его подгребли.