Горячая точка

Сербин Иван Владимирович

— Да, — хмыкнул Чесноков. — Террористы добились обратного эффекта. Того и гляди, завтра все эти ребята снова появятся на политической арене. Конечно, они не преминут воспользоваться случаем, чтобы напомнить о себе.

— У нас есть только один выход, — продолжил Третьяков, вновь склоняясь над схемой. — Попробовать убедить террористов, что все это — лишь меры необходимой предосторожности. Правда, они вряд ли поверят.

— Может быть, стоит ввести временную цензуру на телевидении? — нерешительно предложил Трошин. — Я помню, на время прошлогоднего

прецедента цензура была введена.

— Личным приказом Президента, — отрезал Ледянский. — Я же как командующий операцией не уполномочен отдавать подобных приказов. В моей власти отдать приказ на начало штурма, а цензура... Этого я не могу.

— А если попросить Президента?

— Он не согласится, — заметил, не поворачиваясь, Третьяков. — Им сейчас необходимо во всеуслышание выкрикивать патриотические лозунги, чтобы никто не успел всерьез задуматься о смысле действий террористов. Общественное мнение должно быть на их стороне.

— Но если погибнут заложники, общественность будет возмущена. Это ведь не война, черт побери!

— Совершенно верно. Не война. Общественность будет просто рвать и метать. Президент, кстати, тоже. И лица, ответственные за гибель заложников, сиречь за неудачный штурм, понесут заслуженное наказание. Вплоть до уголовной ответственности. Надеюсь, я достаточно ясно выражаюсь?

— Вы хотите сказать, что в гибели заложников обвинят нас? — мрачно спросил Четвертаков.

Я всегда говорю именно то, что хочу сказать, — Третьяков подумал и добавил медленно: — Причем в своем негодовании они будут абсолютно искренни, уверяю вас. — И тут же переключился на Чеснокова: — Полковник, а рядом с башней нет водосточных или канализационных люков? Нет? Жаль.

16.35. Райвоенкомат

— Повестки как повестки, — Сергеев покрутил листки в руках. — Ничего особенного. Мне, когда в военкомат вызывают, такие же выписывают.

— Видишь ли, Боря. У них дома порядок — с ума сойти. Как в правительственной больнице. Стерильность полная. Илья Викторович говорит: мать лишние бумажки сразу отправляет в ведро. А эти — ненужные уже, заметь! — повестки сохранила. Почему?

— Да мало ли причин.

— Нет! Для того, чтобы это оценить, надо увидеть их квартиру. Скорее всего их сохранили специально. По настоянию Дмитрия. Он ведь родителям ничего о своих визитах не рассказывал, хотя и возвращался мрачный.

— И что дальше?

— За этими повестками что-то такое, из-за чего Дмитрий решил их не выбрасывать. Что-то очень важное.

— Что?

— Кто знает.

— Понятно, — разочарованно протянул Сергеев. — Хотя, если честно, ни фига не понятно. — «Волга» вылетела на Каширское шоссе. — Родители парня приедут?

— Отец приедет, — ответил Беклемешев.

— А мать?

— Она больна.

— Ни фига себе, — изумился Сергеев. — Да если бы с моим ребенком такое случилось — я бы пулей прилетел. На все болезни бы наплевал. Сильно любит, видать.

— Сильно, — покачал головой Беклемешев. — Она просто очень и очень

тяжело больна. Ладно. Закрыли тему. Твоя очередь. Что ты выяснил?

— Много чего. В «Четверке» на этих парней имеется полное досье. Геннадий Борисович Олейников арестован военной прокуратурой по обвинению в самовольном оставлении части, хищении и утере личного оружия. До двенадцати лет, короче. «Ведет» его военный дознаватель. Сейчас Олейников содержится в Лефортове. На допросах показал, что дезертировал не один, а в составе роты. Попали в плен. Как им удалось вырваться, не признается. Предположительно, отпущен. Военная прокуратура, понятное дело, вцепилась. Стали «крутить», проверили остальных. Показания Олейникова не подтвердились. Остальные ребята из его роты дома не появлялись.

— Или о спасшихся не сообщили. Скажем, родители их спрятали.

— Может быть. А смысл?

— А смысл таков: для военкомата что погибшие, что оставившие часть, что прячущиеся, что посаженные — все едино. С глаз долой — из сердца вон. Лишь бы молчали. Меньше ветер — меньше пыль. Родители же вовсе не желают, чтобы их дети пошли под трибунал, как этот Олейников. Он теперь в камере сколько угодно может доказывать свою правоту, никто слушать не станет.

— Мрачную ты картину выписываешь.

— Это не я выписываю. Это жизнь наша дурная выписывает, — ответил Беклемешев, размышляя о чем-то своем.

За окном проплыла высотка Онкологического центра, за ней потянулся бесконечный пустырь. Наконец «Волга» свернула на узкую улочку, носящую гордое название «проспект». Проплыли мимо серые кирпичные дома, тяжелые, гнетущие. У подъезда с красной вывеской «Райвоенкомат» машина остановилась.

Беклемешев повернулся к Сергееву.

— Вот что, Боря. Я пойду к начальству, а ты заверни в бухгалтерию, проверь ведомости компенсационных выплат. Конкретно — фамилии Полесов и Олей- ников.

— Лады, — Сергеев кивнул. — Это где-то с полгода назад?

— Да, примерно. Давай действуй.

— Понял.

Они выбрались из салона, поднялись по ступеням узенькой лестницы, толкнули дверь.

В этот час в военкомате было сравнительно тихо. Шатались по коридорам несколько неприкаянного вида допризывников. Мелькали озабоченные офицеры и прапорщицы.

Беклемешев остановился у огромного стеклянного окна, за которым маячил разбитной усатый дежурный прапорщик, грубо кокетничающий с молоденькой прапорщицей. Майор постучал костяшками пальцев в стекло.

— Не видите, занят, — отозвался, не оборачиваясь, усатый.

— Вижу! — вдруг зло и резко гаркнул Беклемешев. — А ну встать, смирно!

Тот перепуганно вскочил, выпучил от неожиданности глаза. Принялся заполошно поправлять галстук. Командный тон сработал.

Майор продемонстрировал корочки, пообещал:

— Вы, прапорщик, у меня на Землю Франца-Иосифа дослуживать отправитесь. Это я вам гарантирую.

— Будете с полярными медведями шашни водить, — добавил Сергеев, не надеясь на географические познания усатого.