Господь хранит любящих

Зиммель Йоханнес Марио

— Это бессмысленно, — сказала Сибилла. — Я не могу проглотить ни кусочка.

— Мы психопаты, — поддержал я. — Уже год мы знаем друг друга, и каждый раз, когда пора расставаться, повторяется одна и та же сцена.

Я пошел к телефону и вызвал такси. Сибилла надела свое тяжелое пальто. Когда она поднимала его большой воротник, ее голова совершенно исчезала в нем. Я взял чемодан и направился к двери.

— Дай мне понести твою машинку, — попросила она.

Теперь у нее на голове была шляпка, похожая на колониальный шлем, серая фетровая шляпка. Пальто тоже

было серое. С большими карманами. Мы спустились по лестнице и вышли во двор. Был пронизывающий холод, мороз перехватывал дыхание.

— Осторожно, любимая, действительно очень скользко.

Она семенила возле меня на своих высоких каблуках. Мы дошли до ворот и вышли на улицу. Такси еще не было. Мальчишка развозил на велосипеде свежие булочки. Но ему приходилось толкать велосипед — ехать на нем было слишком скользко. Улица блестела, как зеркало. Мальчишка, весь съежившись от холода, развешивал на ручки садовых калиток белые льняные мешочки.

Такси подъехало бесшумно, как корабль по морю. Внезапно нас ослепили его фары. Шофер затормозил и вышел, чтобы уложить мой чемодан.

— В аэропорт, — сказал я.

В такси я сел с трудом — никак не мог поднять ногу с протезом. Культя все еще ныла. Погода менялась. В машине я нащупал руку Сибиллы. Она сняла перчатку и тесно переплела свои пальцы с моими. На заднем сиденье было холодно, пахло бензином и прелой кожей. На поворотах машину заносило.

— Поезжайте медленнее, — сказал я. — Мы не спешим.

Шофер ничего не ответил.

Мы ехали по городу. Продрогшие рабочие стояли на автобусных остановках. Было еще очень тихо. Я смотрел на двух девчушек, которые подпрыгивали, чтобы согреться. Что делают дети в такой час на улице?

Я сказал Сибилле:

— Когда вернешься домой, ляг снова и попытайся заснуть. Прими капли.

Она кивнула. Теперь мы проезжали по большому мосту. Из-под него раздавался визг тормозов. Вдали пускал дым локомотив. Белый столб прорезал темноту и терялся в белесой мгле свинцового неба.

Внезапно с оглушительным свистом над нами пронесся самолет, он шел на посадку. Были видны его зеленые и красные посадочные огни.

— Прибыли, — сказала Сибилла бесцветным тоном.

Шофер подъехал к большой площади перед Центральным аэропортом. Я посмотрел на памятник Воздушному мосту, уходящую ввысь бетонную дугу, которая внезапно обрывалась. Я спросил:

— А много самолетов разбилось во время блокады?

— Несколько, — ответила Сибилла. — Пилотам трудно посадить машину — наш аэропорт расположен посреди города. Самолетам приходится взлетать и приземляться прямо между домами.

Шофер, до сих пор не проронивший ни слова, вдруг заговорил:

— Однажды мне пришлось увидеть это собственными глазами.

— Крушение?

— Да. — Он повел своим небритым подбородком в сторону руин. — Это случилось вон там. Я тогда здесь работал.

Он говорил не поворачиваясь. Сейчас он осторожно вел машину по зеркально гладкой площади на огни аэропорта.

— Я помогал разгружать самолеты. Ну вот, и однажды вечером, было холодно, как сегодня, садился ами [3] ,

груженный мукой, понимаете? Ну и взял в коридоре слишком влево — и прямо в дом! Вот это, скажу я вам, было дело! — Его передернуло от воспоминаний. — Шесть трупов, куча раненых. Пока мы что-то смогли сделать, загорелась мука.

3

Презрительное прозвище американцев во время Второй мировой войны. (Прим. пер.)

— И что, пожар нельзя было потушить?

— Знаете, был такой жар, что обломки самолета раскалились добела! А перед домом стояло дерево, старый каштан. Все в снегу, ну вот, значит, было холодно, как сегодня, наверно, середина января. Так на следующее утро знаете что случилось?

— Что?

Машина затормозила перед входом в аэропорт, навстречу заторопился носильщик.

— Каштан зацвел!

— Не может быть!

— Истинно, вот как я сижу перед вами. — Шофер, повернувшись, важно покивал головой. — А виновата жара. Проклюнулись листочки — и свечи цветков! Это было ужасно! Везде развалины, и кровь, и мука — и посреди всего этого дерьма стоит себе вот такой старый каштан и цветет!

Носильщик распахнул дверцу машины и поздоровался.

— «Панайр ду Бразил», — сказал я. — На Рио. Возьмите чемодан. Машинку я понесу сам.

— Хорошо.

Я обратился к шоферу:

— Если вы остановите счетчик и подождете — дама поедет с вами назад в Груневальд.

Но, прежде чем шофер выразил свое согласие, Сибилла возразила таким тоном, какого я за ней не знал:

— Нет, спасибо, я возьму другое такси или поеду на автобусе.

Я посмотрел на нее. Она отвела свой взгляд. Я пожал плечами и расплатился с разочарованным шофером. Между тем Сибилла ушла вперед. Я нагнал ее у входа в зал ожидания:

— Что случилось?

— Где?

— В такси.

— Ничего. — Она деланно рассмеялась. — Мне не понравился шофер.

— Но его история с каштаном…

— Именно из-за этой истории он мне и несимпатичен!

— Не понимаю, — сказал я, пораженный жесткостью ее приговора.

— Вся история лжива! — Она свела брови, ее ноздри нервно подрагивали. — Этот мужик врет ради понта. Ненавижу таких!

Она остановилась, ее голос взвился. Ничего подобного мне еще не приходилось пережить с ней.

— Листочки и свечи! — продолжала она с негодованием. — Одних листьев ему мало! Вранье сверх всякой меры! На месте смерти возрождается жизнь, и нет конца, и вся эта символическая чепуха! Противно все это! — Губы ее дрожали. — Что умерло, то умерло! И никогда не вернется, ни в каком виде!

— Сибилла! — прикрикнул я, встряхнув ее за плечи.

Она посмотрела на меня совершенно пустым бессмысленным взглядом, как будто приходила в себя после тяжелого сна. Постепенно сознание ее прояснилось, и она смущенно потупила глаза.