Господа Помпалинские
Шрифт:
— А потом паштетом из рябчиков; запеченньш к те сте… — не умолкала генеральша.
За столом наступило молчание. Воображение голодных гостей разыгралось до того, что они наяву ощутили запах и вкус паштета во рту, на время лишившись дара речи.
Придя в себя, младший Книксен шепнул на ухо старшему Тутунфовичу:
— Старуха нас совсем решила сегодня извести…
— Я вас не картошкой, а яблочным кремом с бисквитами хотела угостить… — продолжала между тем генеральша.
— Не люблю сладостей… Сладкое вредно
— Обожаю яблочный крем, — на ушко сестре сказала Романия. Но та с умильной улыбкой проговорила громко.
— Я, бабуся, обожаю картошку в мундире…
— Издевается над нами старуха! Ноги моей здесь больше не будет! — ворчал Ворылло.
— А может, правда: задумала одно, а получилось другое, — пытался разубедить его Павлик.
— Черта с два! Каждый раз нас так потчует.
Делиция поднесла к алым губкам стакан с водой, и перед глазами Цезария из-под кисейного крылышка еще раз сверкнула девичья ручка. Он тихо вздохнул.
— Надеюсь, граф не в претензии на плохое угощение… Хи, хи, хи! — донесся до его слуха голос генеральши.
Цезарий встал, поклонился и в сильном замешатель-8тве пробормотал:
— Что вы… Что вы… Какие пустяки… Мне очень приятно…
И как бы в подтверждение своих слов мечтательным взглядом скользнул по белой, как алебастр, руке сидящего рядом ангела во плоти.
— Господа, прошу в гостиную! — вскричала генеральша и, вскочив с кресла, засеменила к двери.
Раздался шум отодвигаемых стульев, шелест платьев, тихий ропот голодных, приглушенное шушуканье, лязг зубов какого-то окоченевшего бедняги, и кавалеры, подав дамам руки (Цезарий на этот раз без колебания предложил руку Делиции), направились в гостиную. На пороге пары приостановились, раскланялись и разошлись по холодной и неприютной, как зимняя степь, гостиной.
Немного утомительная, пожалуй, церемония после столь скудной трапезы! Но что поделаешь! Все должно быть честь по чести: пообедали, посидели чинно в гостиной, да и по домам. Тем более, что генеральша не любила, когда у нее засиживались, а воля ее для родственников — закон священный и нерушимый. Поэтому кое-кто начал уже собираться восвояси. Только Делиция, казалось, забыла обо всем на свете: разрумянившись, с воодушевлением рассказывала она что-то сидевшему рядом Цезарию. Генеральша время от времени бросала в их сторону быстрые, торжествующие взгляды.
— Попался! — шепнула она пани Джульетте. — Попался дядюшкин любимчик в сети твоего ангела! Ну, смотри, не упускай его, Джульетта! Гляди в оба! Да тебе ума не занимать — сама знаешь, что делать!
Пани Джульетта припала к ручке дражайшей тетушки.
— Милая тетенька, по гроб жизни буду вам благодарна…
— Не нужна мне твоя благодарность! Не нужна! — захихикала генеральша. — Выгорит дело — не обойду Делицию в завещании, а нет — так не взыщите…
Пани Джульетта заключила в свои пухлые
— Как вы добры, дорогая тетенька! Просто слов не нахожу…
Но она не договорила: к софе приблизились братья Тутунфовичи, натягивая лиловые перчатки на озябшие, покрасневшие руки и прижимая к бокам шапокляки.
Гости по очереди подходили к генеральше, потом прощались друг с другом. Через час после обеда в гостиной было, как в степи, пусто и безмолвно. Только время от времени тишину нарушал доносившийся из спальни крик — то хриплый, то пронзительный.
Там, в маленькой спальне, было темно, только висячая лампа бросала тусклый, мерцающий свет на картины. У одного окна вырисовывался неподвижный понурый силуэт Леокадии, а на фоне другого раскачивалась большая клетка, в которой била крыльями проснувшаяся птица.
Слабый золотистый отсвет от лампы падал на лицо и фигуру генеральши, забившейся в угол софы. На лбу ее и около рта выступила густая сеть морщин, под желтыми вздрагивавшими веками лихорадочно горели глаза, на шее поблескивала золотая цепь, а на руках, как кандалы, позванивали браслеты.
Генеральша, по своему обыкновению, беседовала с попугаем, И проклятья, чередуясь с резким и пронзительным смехом, сыпались на головы всех живущих, А ученая птица повторяла их за хозяйкой, закатываясь, в свою очередь, неумолчным хриплым хохотом. С полчаса высокую комнату оглашали дикие, зловещие крики, летевшие от софы к окну и обратно: «Дураки, подлецы, скупцы, лицемеры!» Наконец, как последний аккорд этого адского концерта, совсем тихо прозвучало: «Горе на свете! Горе!» Попугай еще тише свистящим шепотом повторил: «Горе!» — и, хлопая крыльями, примостился на перекладине зеленой клетки.
Наступила тишина. Слышалось только прерывистое дыхание старухи да кандальный звон браслетов. Но вот грудь ее стала подниматься спокойно и мерно, руки опустились на колени. Золотые блики от свисающей с потолка лампы неподвижно замерли в ее выцветших голубых глазах, устремленных на картины. Долго сидела она молча, погрузившись в тайные, ей одной ведомые думы. Потом, не поворачивая головы, громко и резко спросила:
— Вы здесь, Леокадия?
— Да, — раздался из глубины комнаты тихий, печальный голос, и у окна выросла темная фигура.
— Подойдите… Ближе… Я хочу с вами поговорить…
Леокадия медленно подошла к софе и села на стул, сложив на коленях руки. Лампа осветила ее бледное лицо с полуопущенными веками, склоненную голову с серебряными нитями в черных, как смоль, волосах.
— Посмотрите на эти картины, — мягче обыкновенного сказала старуха.
Леокадия послушно подняла остекленевшие, словно неживые, глаза и посмотрела, куда ей велели: она привыкла к беспрекословному повиновению.
Старуха молчала. На ее тонких, дрожащих губах змеилась злая и одновременно горькая усмешка.