Господи, подари нам завтра!

Юзефовская Мариам Рафаиловна

Иногда слышала за своей спиной приглушенный шёпот:

– Это та самая, которая потеряла ребенка в облаве. Затоптали.

И тогда из горла против моей воли вырывался сиплый клёкот. Я вздёргивала плечи и растопыривала локти. Мне казалось, что за спиной тонко вскрикивал мой мальчик.

– Ч-ш-ш, – выталкивала из себя, – а-а-а, – не то пела, не то плакала, не разжимая губ.

А ноги неудержимо несли меня к юденрату, к тому месту, где совсем недавно в штабеле тел лежала мама. «Ты ругала меня за то, что я – безбожница, – беззвучно

кричала в никуда, – теперь ты у престола твоего Всевышнего. Так пусть ОН ответит тебе, почему не уберёг нашего мальчика!» – «Разве на всех может хватить ЕГО милости? – робко всхлипывала мама. – Посмотри, сколько вокруг горя».

Домой я приходила затемно. У порога метался старик Гутман.

– Где ты ходишь? Ты что-нибудь сегодня кушала?

Борух пытался заглянуть мне в лицо. Я проходила мимо и опускалась на топчан. Сложив по-бабьи руки на животе, он начинал жалостливо тянуть:

– Златка! Скажи хоть слово! Ты теряешь разум, моя девочка! – Потупившись, я враждебно молчала. Однажды, заискивающе улыбаясь, взял меня за запястье:

– Послушай одну майсу (историю). Знаешь, что такое ум для еврея? Это его войско – раз, это его земля – два, это его наследство – три, это – его учитель, это – его радость жизни. – Старик, поочередно загибая мои пальцы, собрал их в кулак и потряс им в воздухе.

– Ну а теперь отбери всё это! С чем останется еврей?

Гутман засмеялся низким, задушенным голосом, кашляя и задыхаясь. Я вырвала у него руку и отвернулась. Он тяготил меня, этот старик. Своей болтовнёй, своим сиплым дыханием, своей шаркающей походкой. Случалось, вдруг исчезал – и я с облегчением вздыхала. Иногда с безразличием думала: «Умер». Но он появлялся неизвестно откуда, выкладывая из карманов жалкие объедки, и тотчас валился на свой тюфяк. Прерывисто дыша и не открывая глаз, шептал посиневшими губами:

– Пока Б-г не скажет: «Хватит», до тех пор мы должны жить.

– Какой Б-г? О ком вы говорите? – однажды, не помня себя от бешенства, вскрикнула я. – Оглянитесь! Где он, этот ваш Б-г? Если ОН есть, то это – убийца!

– Тихо, чтобы ОН тебя услышал, не нужно так сильно кричать.

– Борух качнулся и бессильно прислонился к стене. – Вот ты говоришь: «ОН виновен!» У тебя свой счёт с ним. Но у меня тоже свой счёт. Или думаешь, я – каменный? И только твоя боль – это боль?

– Лицо его дрогнуло и сморщилось.

Старик взмахнул рукой, и в неверном колеблющемся свете коптилки по стене метнулась тень.

– Да, ОН связался со злом. ОН отдал нас во власть зверья. Здесь ты права. – В его глазах блеснула ярость. – Но быть может, это возмездие за наше зло? Возьми, к примеру, меня. Я в гневе отступился от своего сына. Так почему ОН не может отступиться от меня? Разве я создан не по ЕГО подобию? И если мы заключили с НИМ союз, то значит, когда один из нас пойдет по ложному пути, другой должен остановить.

– Живите сто двадцать лет, – устало оборвала я, – разговаривайте

со своим Б-гом. А с меня хватит.

– Но если каждый еврей скажет «хватит», – с яростью выдохнул Гутман, – то кто будет петь: «Народ Израиля жив»? Посмотри, сколько нас осталось!

– С чего вы взяли, что я – еврейка, Борух? – насмешливо обронила, покачиваясь из стороны в сторону. – Я – человек, и больше никто. Знаете, что меня связывает с вашим еврейством? Только колючая проволока, Головняк и немцы.

– А кровь? – Он отшатнулся от меня. – Значит, кровь – ничто?

– Гутман исподлобья посмотрел и криво усмехнулся. – Да, конечно! О чём разговор? Что значит для тебя твой род, тьфу! – Он шаркнул ногой, словно растер плевок, и презрительно сощурился. – Пусть эти евреи рожали, мучались, растили детей, оберегали их от смерти. Ты сама по себе! Тебя родила советская власть!

– Слушайте, Борух! Что вы хотите? – в раздражении бросила я.

«Что нужно этому старику? Почему он не даёт мне спокойно умереть? Зачем пытается царапать мою душу пустыми, никчемными словами?»

– Что хочу? – Гутман наклонился совсем близко и заглянул мне в глаза.

На меня пахнуло затхлым стариковским запахом.

– Хочу научить тебя думать о вечности. Когда думаешь о вечности, меньше льёшь слёз о себе. – Он положил мне руку на голову, и я почувствовала, как дрожат его пальцы. – Тебе выпало страшное время. Но нужно жить. Дерево не должно умереть, даже если буря сломала ветки.

«Значит, мой Эля – всего лишь ветка?» – Меня, как огнем, опалило ненавистью. Я резко отстранилась. Рука Гутмана бессильно повисла в воздухе.

– Значит, для вашего Б-га мы – всего лишь хворост! Дровишки для костра истории?

Жалко улыбаясь, он поплёлся в свой угол. Внезапно за окном раздались выстрелы, крики, топот ног.

– Вейзмир (горе мне), – тонко вскрикнул Борух.

«Он просто боится смерти, этот жалкий старик». – Меня передернуло от презрения и гадливости. Я с силой толкнула его под топчан, резко дохнула на коптилку. Нащупала в темноте обрезок трубы и, зажав его в руке, стала у двери.

Мы, тоскующие по праведникам! Мы, толкующие об их деяниях.

Отчего никогда не говорим: «Он здесь, рядом»? А всегда: «Далеко. В другой стороне». Быть может, по слепоте своей?

Я перестала выходить из дома. Лежала целыми днями на топчане, повернувшись лицом к стенке, то выныривая, то вновь проваливаясь в зыбкую дрёму.

Однажды очнулась от слабого шороха за спиной. С трудом повернула голову. И чуть не вскрикнула от испуга. Рядом, разбросавшись во сне, лежал ребёнок. Худая ручонка, сжатая в кулачок, была вскинута вверх. Рыжеватые локоны разметались по тряпью. «Я еще не умерла, а топчан уже заняли», – безучастно подумала и прикрыла глаза. Словно издалека донесся до меня хриплый голос Гутмана: