Господи, подари нам завтра!

Юзефовская Мариам Рафаиловна

– Гут, — прошептал старик и настежь открыл дверь.

Поздним вечером следующего дня кто-то постучался ко мне в номер.

– Пани дозволит? — У порога стоял портье. — Письмо от пана Исакия.

Двусмысленно улыбаясь, он протянул конверт:

– Пан в кавярне.

Портье показал в сторону окна, из которого были видны разноцветные зонтики кафе.

– Хочу вам поведать, — продолжал портье, мешая русские и польские слова, — пан Исакий немножко странный. — Он прищурился и покрутил пальцем у виска, словно ввинчивал в стену

шуруп. — В городе все про это знают. Он вжэ обяцал пани наследство?

– Так, — растерянно пробормотала я.

Портье коротко хихикнул:

– Пан Зибуц часто цепляется до приезжих. Весной приезжал пан из самого Вильно…

– Бардзо дзянькуе, — перебила я его.

Портье бесшумно выскользнул за дверь. Я торопливо надорвала конверт. Из него выскользнула записка. Старомодным витиеватым почерком на плотной глянцевитой бумаге была выведена всего лишь одна строчка: «Осталось три дня. Я жду. Ицхак Зибуц». Прячась за занавеской, я бросила быстрый взгляд на площадь. Кафе ещё работало, но посетителей почти не было. Официант, не торопясь, собирал в тележку грязную посуду и скатерти. И тут я заметила Зибуца.

Он сидел за крайним столиком, подперев голову рукой и глядя в упор на мое окно. «Конечно, старик не в своем уме. Сбивчивая, торопливая речь. Беспокойный взгляд. А главное – его дом! Запустение и убожество! Как раньше не догадалась? Ведь всё было ясно с первого же дня!» Я быстро отступила вглубь комнаты.

Теперь каждый день после работы, нигде не останавливаясь, бежала прямо в гостиницу. Но все равно то и дело сталкивалась с Зибуцем. Он облюбовал скамейку прямо у входа в отель. Обычно сидел, перекинув нога на ногу. Но ни разу за всё это время не сделал даже попытки со мной заговорить. Встречаясь взглядом, сдержанно кивал, тотчас отводя глаза.

В последний вечер я рано легла спать и сразу же уснула.

Но среди ночи внезапно проснулась, словно кто-то толкнул меня.

Я открыла глаза. В номере было темно.

Створки приоткрытого окна тихо поскрипывали от порывов ветра. «Наверное, будет дождь», – мелькнула полусонная мысль. Не зажигая света, встала и подошла к окну. Город спал. Как в первый день, с завистью подумала о чужой праздной, покойной жизни. Внезапно в тусклом свете фонаря заметила за крайним столиком неясный силуэт. «Да ведь это Зибуц!» Отпрянув, сама не зная зачем, лихорадочно задернула портьеру. «А ведь ты отлично знаешь – старик в здравом уме». Я стояла, прислонившись к стене и затаив дыхание.

«Что с того? – мелькнуло в сознании. – Почему я должна взваливать на свои плечи еще и этот груз?» Я слегка отодвинула портьеру, и меня охватило смятение — Зибуц сидел на том же месте. Лихорадочно напялив халат, метнулась к двери и щелкнула замком. Но тотчас замерла в нерешительности: «Наверняка на ночь отель запирается. Значит, придется будить портье». Я представила его глумливую, недобрую усмешку и снова застыла, прижавшись к притолоке.

Когда вновь осмелилась выглянуть

на улицу, человека за столиком уже не было.

Утром следующего дня пришла на вокзал. Автобус уже был на остановке. Стараясь смотреть прямо перед собой, быстро вошла в салон, села на свое место и прикрыла глаза. Но вот наконец дверь с шипением закрылась. Я украдкой оглядела площадь. Зибуц сидел на краешке скамьи. Не то спал, не то подремывал. Внезапно поднял веки. На мгновение наши взоры скрестились. Он равнодушно, точно мы были незнакомы, отвел взгляд. Я рывком приподнялась. «Подождите!» – чуть было не сорвалось с моих губ. Но в тот же миг автобус резко тронулся. Меня отбросило назад.

ГОСПОДИ, ПОДАРИ НАМ ЗАВТРА

В тот день колонну задержали дольше обычного. Остервеневшие полицаи, в который раз пересчитывая нас и вновь сбиваясь, размахивали прикладами. Наконец один из них зычно крикнул:

– Гэть!

Я помчалась домой. Рывком открыла дверь. И в испуге отпрянула. На лавке вдоль стены, на топчане, на табуретах сидели бородатые старики.

– Что случилось, мама? – крикнула я.

– Это ваша дочь? – спросил один из стариков, крохотный, сморщенный, в облезлой кроличьей шубке.

И начал осторожно сползать с топчана, прижимая к животу потертый акушерский саквояж.

– Пришла? – не оборачиваясь, обронила мама.

Раскрасневшаяся, похорошевшая, она была вся в хлопотах. А в изголовье топчана кряхтел и ворочался мой мальчик.

– Мама! Что ты сделала с ребенком? – Не помня себя, я бросилась к сыну.

Старик в шубке испуганно попятился к двери:

– Зайд гезунд (будьте здоровы), – бормотал он, прижимая к груди, словно дитя, свой саквояж.

– Куда же вы? – Мама подскочила и схватила его за рукав. – Не обращайте внимания на мою дочь. Ей вдолбили, что есть только один Б-г на свете – советская власть. – Она едко усмехнулась.

– Что вы такое говорите? – тихо ужаснулся он, деликатно пытаясь выскользнуть из маминых цепких пальцев.

– Вы и теперь их боитесь? Всё! Кончилась эта власть. Теперь мы в руках другого Аммана. – Мама возбуждённо засмеялась.

– Замолчи! – не помня себя, выкрикнула я.

Точно спугнутая стая птиц, старики гуськом начали выскальзывать за дверь.

– Ты разогнала миньян! – Мама всплеснула руками и враждебно посмотрела на меня.

– Я же запретила делать мальчику обрезание! – Подхватив ребёнка, прижала его к себе.

– Тихо, женщины! Нельзя ссориться в такой день. Это плохая примета для мальчика, – раздался за моей спиной хриплый, простуженный голос.

Я обернулась. Прижавшись спиной к холодной печке, стоял Борух Гутман, дед моего мужа. На нём было надето старое женское зимнее пальто с обтерханным воротником. На голове, точно перевернутое птичье гнездо, чернела засаленная ермолка.