Господин Ничто, или Необыкновенные похождения человека-невидимки
Шрифт:
— Я был бы чудовищем… да, настоящим чудовищем! Но, по правде говоря, мог ли я знать или даже предполагать, что этот незнакомец — тот человек, кто вернул мне мое самое дорогое сокровище?
— Значит, вы отказываетесь?
— С превеликой радостью! Я сумею вскоре выказать ему всю свою признательность. И даже более того!..
— Благодарю вас от всего сердца, дорогой папочка! А теперь у меня к вам еще одна просьба!
— Заранее обещаю вам исполнить ее.
— Позвольте мне ухаживать за ним, стать его сиделкой, внимательной и преданной… Это мой долг
— Конечно! Я охотно даю свое согласие. Лечение не представляет особых трудностей, вам оно так же хорошо известно, как и мне: через два часа надо ввести в рану двадцать пять капель коллоидного зимаза, затем завтра утром ввести солидную дозу нашей сыворотки номер три.
— Хорошо. Огромное спасибо! Я устраиваюсь возле него. Но вы, отец, что вы собираетесь предпринять?
— Я возвращаюсь туда, хотя сейчас уже поздновато, но я страшно обеспокоен, мне бы хотелось попытаться узнать, что с ним стало… По правде говоря, я дрожу при мысли, что узнаю о какой-нибудь новой драме… Я знаю его, он способен на все! Дикое животное, человек-зверь… чудовище… он — гений разрушения, будьте начеку, дочь моя!
— Против нас он вряд ли посмеет что-нибудь предпринять!
— Вы заблуждаетесь. Он питает ко мне неукротимую ненависть; при побеге из лаборатории он произнес страшные угрозы. Еще раз повторяю: будьте начеку, берегите себя.
— Я не боюсь его, я буду дежурить возле больного. До свиданья, дорогой папочка!
— До свидания, дитя мое.
Профессор нежно поцеловал дочь в лоб, спустился во двор, вновь сел в машину. Автомобиль рванул с места и мгновенно исчез.
Прошло два часа. В точности исполняя указания отца, Надя Лобанова снимает повязку с груди Федора, затем осторожно, но уверенно и умело вводит в рану таинственную жидкость, которой наш раненый обязан жизнью.
Юноша спит, но дыхание его становится все более ровным, черты лица, к слову сказать, прекрасные, более не искажает пугающая судорожная гримаса агонии. Чувствуется, что в его организме, уже находившемся на пороге смерти, происходит удивительная интенсивная работа. Введение лекарства приводит к чрезвычайно быстрому, вернее даже, молниеносному восстановлению клеток. Этот необыкновенно быстрый рост происходит из-за усиленного обмена веществ в организме, которые благодаря интенсивной и равномерной циркуляции доходят через мельчайшие капилляры до основных жизненных органов.
Чудо продолжается.
Однако время идет. И хотя состояние раненого улучшается с поразительной быстротой, девушку охватывает смертельное беспокойство. Ее отец, отличавшийся всегда удивительной пунктуальностью, чья жизнь была расписана, можно сказать, с математической точностью, не возвращается.
Боже мой! Что же происходит? Какая необъяснимая причина, какая крайняя необходимость могли где-то задержать этого человека, для которого нет ни преград, ни ограничений?
Шум на улице понемногу затих, наступила глубокая тишина, нарушаемая время от времени лишь тяжелыми и размеренными шагами городовых.
Странная
Наконец стало светать. Взволнованная, встревоженная Надя не может усидеть на месте. Она открывает окно, чтобы бросить беглый взгляд на улицу, но тут слышит грубый окрик:
— Отойдите от окна! Закройте окно!
Человек десять сторожат ворота. Девушка испускает слабый крик, узнав мундиры жандармов, одно упоминание о которых заставляет содрогаться всех русских.
Дом окружен жандармами.
В это время на улице раздается неровный шум автомобиля, он заполняет всю улицу, затем прекращается. Автомобиль останавливается у ворот.
У Нади вырывается крик ужаса:
— Отец!.. Ах… Будьте осторожны!
Но уже слишком поздно пытаться бежать, это просто невозможно. Напрасно шофер хочет уехать на полной скорости, ему не хватает времени запустить мотор.
С присущей им грубостью два жандарма набрасываются на водителя, отрывают его от руля и выбрасывают на мостовую. Другие устремляются к дверцам машины и направляют револьверы на профессора.
— Не вздумайте сопротивляться! — грубо говорит тот, кто, видимо, руководит операцией.
— Что вам от меня надо? — спрашивает профессор с великолепным спокойствием.
— Именем императора вы арестованы!
— Но почему?
— У меня есть приказ, и я исполняю его… Молчать! Следуйте за мной!
— Могу ли я, по крайней мере, поцеловать мою дочь?
— Нет! Вам запрещены любые контакты.
При этих словах жандармский офицер вместе с тремя подчиненными садятся в машину. Два других жандарма уже в автомобиле. Один из них сидит за рулем, и по его поведению сразу видно, что он опытный водитель.
— Вперед, — командует офицер.
Вся драма заняла лишь тридцать секунд. Приказ отдан, и автомобиль сразу же трогается с места, а Надя, испуганно, судорожно сжав руки, в полной растерянности отходит от окна и со стоном падает возле постели, на которой лежит только что проснувшийся раненый.
Офицер приказывает задернуть шторы, и в машине становится почти совсем темно. Жандармы, сидящие справа и слева от пленника, держат его за руки так, что тот не может даже пошевелиться.
Все путешествие занимает не больше пяти-шести минут. Затем сырой и свежий воздух, проникший в машину, касается лица профессора.
Он презрительно улыбается и говорит офицеру:
— К чему все эти предосторожности? Мы пересекли Неву, и вы везете меня в государственную тюрьму… в Петропавловскую крепость.
Раздается гудок.
— Вот мы и приехали, — говорит в ответ офицер.
Автомобиль останавливается у Трубецкого бастиона. Там, чуть выше уровня реки, напротив дозорной дорожки поднимается гранитная стена со множеством массивных, обитых железом дверей.
В сопровождении двух жандармов, которые по-прежнему держат его за руки, профессор вслед за конвоирами выходит из машины и подходит к одной из дверей.