Господин штабс-капитан
Шрифт:
– Ни как нет, господин полковник! До меня жалобы не доходили. Мы вчера только вернулись в тыл и только встали на довольствие.
– Только вернулись и сразу же нарушения…
– Разрешите разобраться?
– Да, будьте любезны!
– Могу ли я узнать, от кого поступили жалобы и о чем?
– Рядовой Горбачев при получении порции мяса на обед, их взвесил, и в них оказалось на круг до восемнадцати золотников вместо законных двадцати пяти. Помня мой приказ в подобных случаях обращаться непосредственно ко мне, он так и поступил. Я спросил его, из какого он подразделения и точно ли взвесил порции? Он настаивал. Я обещал
Уходя от полковника, я был в бешенстве. Но злость была даже не столько на фельдфебеля сколько на Горбачева. Почему он не обратился напрямую ко мне?! Неужели бы я не разобрался в случившемся.
В тот же день я вызвал прапорщика Тимофеева, пришедшего на смену Виноградову и только что принявшему командование взводом и самого виновника, рядового Горбачева. Я сидел за столиком, сделанным руками солдат. Когда мои подчиненные вошли, я пригласил обоих сесть и после паузы сказал с укором, обращаясь непосредственно к нижнему чину:
– Зачем ты, Горбачев, обратился к командиру полка? Почему не принес эти порции мне? Неужели ты и другие солдаты думаете, что я мог воспользоваться вашими золотниками?
– Нет, мы так не думаем. Но так приказывал командир полка, — ответил солдат, а прапорщик смолчал.
Я пристально посмотрел на уже немолодого солдата. На столике лежал портсигар Хитрова, я взял его и открыл, а потом предложил солдату папиросу, но тут же спохватился:
– Да, ведь ты не куришь и не пьешь. Ты, Горбачев, хороший солдат, но мог бы быть еще лучше, если бы меньше всех учил, как жить, побольше думал бы о себе. Ты имел бы уже четыре креста! Брось ты эту привычку, она тебя до добра не доведет. Но я вижу, ты раскаиваешься в своем поступке. Правда? – Я увидел, что солдат на самом деле раскаивался в своем поступке. За время службы я усвоил, что разносы, крики и нагоняи приносят меньше пользы, чем тихий и спокойный голос и старание дойти до души солдата. Поэтому больше ничего не сказав, я приказал ему уйти. Он вышел красный, как рак.
– Прапорщик, - обратился я к взводному после того как солдат вышел, впредь это ваша обязанность решать все вопросы, связанные с обеспечением своих подчиненных. Кроме того, Вы в ответе за состояние дисциплины и боевого духа взвода. И ко мне солдаты должны обращаться только в том случае, если вы не можете решить их проблем, а это крайний случай! Вы поняли?
– Так точно, господин штабс-капитан! – Тимофеев вытянулся по струнке.
Больше таких случаев в роте не происходило. Во-первых, потому что я очень строго наказал фельдфебеля, который был виновен в недовесе порций. А во-вторых, Горбачев был порядочным и уважаемым солдатом. Я уверен, что он все рассказал своим сослуживцам, которые впоследствии старались не нарушать субординации и по всем вопросам обращались непосредственно к своим командирам или же ко мне.
ГЛАВА 20.
Глупая ссора.
Я стоял возле кованого забора, окружавшего здание, в котором располагался госпиталь. Раньше до войны этот большой особняк принадлежал какому-то богатому шляхтичу. Но перед войной он куда-то уехал, местные крестьяне говорят, что подался в Америку. С тех пор там обитал только дворецкий, тоже старый поляк и семья сторожа, украинца католического вероисповедания, который одновременно исполнял обязанности и дворника и садовника. Двор дома был густо засажен вековыми липами
– Здравия желаю, ваше благородие! – я обернулся. Рядовой Григорьев стоял сзади меня и, улыбаясь, отдавал честь.
– Здравствуй, Григорьев. Что ты тут делаешь? – спросил я, несколько смутившись. Мне не очень приятно было, что солдаты моей роты видели меня ожидающим Машу.
– Так, пришел навестить Максименко.
– Когда его выписывают?
– Ранение, говорят, легкое. Через неделю отпустят.
– Ну, передавай ему привет…
– Так точно. Так я пойду?
– Ступай…
Григорьев ушел, оставив меня вновь в одиночестве. Маша никак не выходила. Простояв еще минут десять, я решил отправиться на ее поиски. Пройдя тенистый двор, я оказался возле некогда парадного входа. Высокие дубовые двери то открывались, пропуская внутрь и наружу раненных, измученных болями в раненных конечностях, бледных от недосыпания сестер милосердия, вспотевших санитарок, усталых и осунувшихся врачей, то закрывались, пропустив всех и ожидая новых.
Внутри стоял стойкий запах каких-то лекарств, новых бинтов, спирта, человеческих испарений и хлорки, которая в избытке применялась санитарками.
Я шел по коридорам в поисках Маши, но нигде ее не видел. Заглядывая в палаты, никогда бывшие комнатами, я старался разглядывать девушек и женщин в белых фартуках с крестами на груди, но не видел среди них ту, ради которой я испытывал сильное неудобство. Мне казалось, что все на меня смотрят с неприязнью. Раненные - от того, что я был здоров и мог в любую минуту покинуть это заведение, а сестры и врачи – от того, что завидовали фронтовому бездельнику, позволяющему себе крепко спать, вдоволь есть и не видеть мучения тяжело раненных солдат.
С каждой минутой, с каждой просмотренной комнатой во мне росло чувство боли, сочувствия, жалости, какого-то страха и безысходности. Тяжело раненные лежали на железных кроватях под белыми простынями, прикрывавшими отсутствующие руки, ноги, все еще кровоточащие тела. В одном месте на меня посмотрели огромные глаза, они не плакали, они кричали от ужаса. Встретившись с ними, я поспешил уйти, но они еще долго преследовали меня в коридорах полных стонов и криков, отчаяния и несбывшихся надежд.
– Стас?! Что ты тут делаешь? – вдруг услышал я машин голос.
Она стояла в коридоре и держала в руках металлический поднос с какими-то медицинскими инструментами. Огромные глаза подчеркивали почти черные круги на лице. Худое изможденное лицо, грязные нечёсаные волосы выбивались из-под косынки с красным крестом. Ее тонкий нос, казалось, стал еще тоньше.
– Я тебя ищу, - ответил я, пораженный печальным зрелищем обстановки и молодой девушки на ее фоне.
– Мы не виделись уже два дня. Я скучал и решил прийти к тебе…Но тебя не просто найти. Все сестры очень похожи…