Гостеприимство матрицы. Философия, биомедицина, культура

Аристархова Ирина

Ирина Аристархова не присоединяется ни к одной из этих позиций, а предлагает продвигать те области исследований, в которых женская репродуктивная функция рассматривается как усложняющаяся биомедицинская технология, влияющая на изменение эпистемологической модели в целом. Фокус на гостеприимстве, сознательном и телесном принятии другого, сдвигает рамку традиционных эпистемологических подходов и позволят объединить позиции киборгианских исследований, обвиняемых в политическом и технологическом оппортунизме, и радикального антипатриархатного феминизма.

Матрица

Я предполагаю, что книга может вызывать конфликты интерпретаций, поэтому позволю себе в порядке дискуссии кратко изложить ее основополагающие концепты. Ирина Аристархова исследует базовые философские понятия матрица и гостеприимство и применяет их как инструменты для анализа эпистемологических оснований эмбриологии, иммунологии, биотехнологии. Она показывает, что матрица– место не абстрактно ни в своем именовании, ни в своей продуктивной работе. Это концептуальная трансформация все того же понятия, которое в течение веков было именем самки, пока не стало местом, откуда все исходит, парадоксальной пустотой откуда все появляется. Значит, есть задача реабилитации матрицы не как абстрактного принудительного, а как конкретного гостеприимного

пространства, которое позволяет и обеспечивает становление. Ирина Аристархова предлагает развернутый анализ понятия матрицы в истории метафизики. Так, матрица-матка от Платона до Деррида мыслилась как место-вместилище, предпринимались постоянные усилия этически и этимологически отделить понятие матрицы от связей с материнским. Эта операция имеет свою цену в исключении реальных матерей (матрицид/матереубийство) и замещении их роли гипертрофированым отцом, то есть «отцовской схемой» антропотеологической космологии. Согласно феминистской критике Люс Иригарей, если материнское становится местом, то оно не может быть замечено, и тогда бытие принадлежит отцу согласно его желанию и закону и происходит политическая подмена материнского – властным, конкретного – абстрактным. За матрицей остается только возможность становления из бесформенного. Эта бесформенность приобретает политический смысл в гетеросексуально понятой метафизике, выводящей женское\материнское за пределы политического права. Но при этом неявно сохраняются дополнительные значения матрицы как пластичность, гостеприимство (что признается Деррида), род и дом. Ирина Аристархова видит в этой серии абстракций (феминность, гостеприимство, место, матрица) выхолащивание материнской практики и политическое вытеснение матерей. Если эти понятия вновь обретают конкретный смысл и происхождение, то матрица должна пониматься не как пустота или хаос, но как производство заботы, гостеприимства для других, коммуникации. Тогда материнское понимается не как природная сущность, а как политическая и теоретическая сфера. И это прерывает ту неопределенную бездонность (пустоту), которую европейская метафизика определила для женского/материнского. Задачу прервать нерефлексивность и тавтологию «природа – это ее природа» поставила Люс Иригарей, начав разрабатывать символизацию женского.

Ирина Аристархова отказывается видеть в матрице «уже данное» пространство и возвращает утерянный аспект порождения-кормления. Это позволяет перевести материнское из предмыслительной сферы в дискурсивное и политическое. Пространство и порождение производятся вместе, и мать неотделима от формы, вопреки метафизическому разделению материи и формы. «Материнское надо мыслить в отношении к пространству и материи, а не как пространство и материю», – говорит И. Аристархова, наделяя материнское техническим и процессуальным и тем отрицая материнское, понятое как природное «уже всегда готовое к порождению место» без индивидуации и, соответственно, без политических прав. Порождение происходит не из «ничто», не в пустом месте натурализованного женского тела, а работой конкретных матерей-субъектов. Женщина является уже готовым местом для эмбриона не более, чем мужчина или инкубатор. Вопрос должен ставиться о готовности к гостеприимству и принятию эмбриона, о выборе – взять на себя работу принятия конкретного другого. Беременность для женщин, мужчин, машин – это вопрос гостеприимства и ответственности за принятие решений.

Проблема возникает парадоксальным образом и с другой стороны несмотря на то что абстрагирование матрицы как места имеет следствием исключение матерей, никуда не исчезает идентификация женщины как матери. И это отнимает субъективность у конкретной женщины, назойливо погружая ее в темную тайну материнского. Таким образом, комплекс метафизических диспозиций со всех сторон направлен на исключение женского как политического, то есть имеющего право на собственное высказывание. И эта ситуация запускает метафору «женщина – это место» и таким образом натурализует материнство с последующим некритическим запуском эктогенетических машин (искусственной матки) и мужской беременности только как предоставление места.

Возвращение матрицы в ее конкретной материнской функции является прибавочным захватом смысла, болезненным и иррациональным для прежней модели. Возвращение конкретности материнского полемизирует с абстрактным толкованием матрицы как пространства, соотносимого с понятием «ничто». Матрица это не символическая разметка по типу большого Другого как отцовского языка, это этическое/политическое решение о принятии заботы и кормления. То есть матрица не враждебна, не избавляется от эмбриона, не угрожает хаосом, не действует как дикая неуправляемая стихия, она входит в культуру как материнское означающее, обещая сохранение и поддержку, приглашая к отношениям. Но такое основание для современной культуры вытеснено метафизикой Нового времени вместе с прежним понятием матрицы как беременной матки, то есть вместе с конкретным материнским смыслом, который постепенно был нейтрализован в абстрактном родительстве, а затем локализован в рациональном понимании культуры как запретов и долженствований согласно закону Отца. Таким образом, этические основания новоевропейского субъекта уже были предопределены рядом патриархальных метафизических установок, которые Люс Иригарей определила как фаллогоцентризм. Для феминистской критики матрица становится альтернативой отцовскому символическому пространству. При этом этический смысл матрицы как враждебной переопределяется как гостеприимный.

Гостеприимство

Ирина Аристархова исследует понятие гостеприимства в европейской философии. Эта идея присутствует в теории Канта как основополагающая для этики, но в ней гостеприимство устанавливается только в том случае, когда гость ведет себя по правилам дома, то есть подобающим образом. Критика Левинаса и Деррида отмечает, что в этом случае закрепляется властная роль хозяина – собственника дома, гость остается в положении зависимости. Но И. Аристархова делает еще один шаг: дом – это не собственность в смысле вещи, это место, где сам хозяин пользуется гостеприимством. Характерно, что это место обоими авторами рассматривается как создаваемое некой «феминностью». Непроизвольно Деррида и Левинас переоткрывают гостеприимство через метафизику сексуального различия. При этом у этих авторов, по мнению Ирины, «феминное» сводится к абстрактному женскому, где нет реальных матерей, но есть отец-хозяин. Таким образом, женское становится метафизическим пределом, дающим место символическим фигурам отцовства. Главное в этой диспозиции то, что место не может и не должно себя знать. А в случае если оно попадает в видимость, ввиду нехватки языка тонет в вязкой эмпиричности и потому вновь принуждается к молчанию. Это гостеприимство феминности без признания и выгоды дает символическое

основание фаллогоцентризму. Сила метафизического вытеснения такова, что женское исчезло даже из науки о рождении. В лучшем случае оно представлено пассивной уступчивой феминностью, у которой нет ни языка, ни мыслей, ни притязаний, ни собственного, ни собственности. И если в культуре, которая измеряется через собственность, ты не имеешь собственности, то ты не можешь ничего отдать, а тогда феминность и не может быть гостеприимной. По мнению Ирины, такая интерпретация отражает матрицид и некритически повторяется в научных концептах вражды матери и эмбриона, иммунного отвержения плода, бешенства матки и т. д.

Через феминистское перепрочтение абстрактному понятию матрицы удается вернуться к конкретным матерям. Вместе с этим появляется возможность переинтерпретации матрицы как враждебной и сулящей страдание и насилие к практикам заботы, кормления и гостеприимства.

Пересоздание матери как эпистемологическая проблема и научная цель

Когда медицинская техника пытается пересоздать мать, обнаруживается вся сложность ее гостеприимства по отношению к эмбриону. Первые инкубаторы, как проясняет исторический экскурс в книге, понимали матку и эмбриона по модели куриного инкубатора, живорождение понималось как яйцеродность. Поэтому первые инкубаторы XIX века были мало способны к поддержанию жизни. Но тем не менее матка стала интерпретироваться как инкубатор. И это составило основание веры в «научное материнство», в понятиях которого эмбрион должен быть надежно защищен от стихийности природы, от дурных привычек и инфекций матери. Понимая мать как стихийную враждебную природу хаоса, которую возделывает отец и доктор – именно он защищает форму от неразумной разрушающей стихийности, – мы легко переходим к законам о запрещении абортов и курения для женщин. В признанных культурных метафорах и образах по-прежнему доминирует яйцеродность и враждебность матки, фильм «Матрица» дает яркий пример. Метафора яйцевого рождения еще более ставит под подозрение сотрудничество матери и эмбриона, множественность поддерживающих связей и саму возможность гостеприимства матрицы. Гостеприимство связано с постоянным принятием, уходом, кормлением, что в моделях инкубатора не способно быть распознанным. А связь между яйцом и инкубатором принимается как самоочевидная и не ставится под вопрос. Она приравнивает мать к излишнему техническому устройству или понимает ее как упрощенное устройство контейнера. Успешное разведение кур в инкубаторах, своего рода эктогенетической протомодели, стало основанием для медицинских теорий эктогенеза. Вопрос о том, является ли матка внешним по отношению к эмбриону, из этой перспективы не может быть поставлен. Вопрос аналогии был бы возможен в случае появления машин, порождающих сами яйца, поскольку человеческий эмбрион не имеет однозначной сепарации от матери, подобно скорлупе. Вопросы живорождения оказываются сверхсложными, а их описание в современных теориях – это смесь чудес и случайностей, интимности и темной интенсивности взаимодействий.

Современные технологии постепенно сталкиваются с необходимостью моделировать маточную среду, плацентарный обмен/плацентарный барьер, и это заставляет их отказываться от модели инкубатора. Возрождение эктогенетических исследований [5] в 1980-е годы японским ученым Йошинори Кувабари изменило характер исследований, теперь они ориентированы на эктогенез коз, овец, мышей, то есть живорожденных эмбрионов. Использовалась вентиляция легких, фильтр для отходов, но большинство зародышей погибали от обездвиженности и множества неизвестных причин, притом что они извлекались путем кесарева сечения не на самых ранних стадиях развития. Новая медицинская технология пытается «растянуть» возраст выживания эмбриона в искусственной среде. Другое направление пытается «затянуть» пребывание зародышевой ткани в пробирке до имплантации в матку. Но в любом случае здесь в первую очередь встают проблемы не вместилища, а ухода, сопровождения, гостеприимства.

5

В 1970-х гг. в ленинградском институте НИИ акушерства и гинекологии им. Отто ученый О. Г. Белоруков разработал и запатентовал искусственную матку «Божену». Эти опыты, по его свидетельству, повлияли на работу японских ученых, с которыми он встречался.

Мужская беременность

Ирина Аристархова задается вопросом: является ли мужская беременность следствием эктогенетического желания или это другое желание, является ли оно новым и зависимым от биотехнологий, или оно имеет антропологические истоки. В этом смысле интересен сделанный в книге пересмотр обычая кувад, или, в других терминах, «симпатической беременности» или «фантомной беременности» мужчин, характеризующихся ростом живота, грудными молочными выделениями. Первые описания кувад, обычая, когда мужчина проживает беременность вместе с женщиной, испытывая дискомфорт и боли роженицы, характеризуют этот обычай как архаическую патологию примитивных обществ и неустойчивую сексуальную идентификацию в противовес нормальному европейскому культурному мужчине. В психоаналитических исследованиях, начиная с 1970-х годов, кувады рассматриваются как бессознательное желание контроля репродуктивной власти женщин, смешанное со страхом кастрации. Таким образом, феминистские и психоаналитические исследования перестали вытеснять «ненормальность» обычая в архаические общества и показали, что кувады связаны также и с современной культурой. Но Ирина Аристархова настаивает на том, что последняя интерпретация по-прежнему сохраняет понятие «нормальности» европейской мужской идентичности, рассматривая мужскую идентификацию с материнством как пограничную и бессознательную. А что, если это и есть «антропологическая норма», а не индивидуальная психосоматическая патология современного мужчины?

Если нет нормативного разделения на дикаря и современного западного отца, то ничто не мешает интерпретировать кувады как метафору мужской беременности. Но здесь возникает новая опасность: если это становится метафорой рождения, то женский вклад опять вытесняется. Но может ли новое рассмотрение кувад как ответственного отцовства привнести потенциал понимания материнства через гостеприимство как ожидание, приглашение? Кувады иначе высвечивают этические практики материнства, и это сказывается на постепенном изменении норм маскулинности и отцовства. В последней главе И. Аристархова анализирует перформанс и медиаисследование мнений о мужской беременности, сделанные нью-йоркскими художниками Ли Мингвеем и Вирджилом Вонгом в 2006 году. Выбранный ими стиль «медицинского реализма» убедил и подготовил людей к достоверности такой перспективы. Но художникам пришлось столкнуться с традиционной юмористической интерпретацией мужской беременности и с пониманием мужского тела как временного места-инкубатора. При этом Ли продолжал настаивать, что проект изменил его представление о жизни, он стал способен ощущать эмпатию к матери и сестре. Во всех своих работах Ли развивает именно практику гостеприимства, в известном проекте он бесстрашно приглашал любого провести у него вечер и ночь на условиях гостя. Художник говорил, что чаще всего приходили поговорить, иногда с бутылкой вина, иногда – просто поужинать и выспаться. Ли Мингвей определяет свое творчество как «социальный концептуализм» и считает, что так понятое творчество может изменять отношения между людьми.