Гостинодворцы. Купеческая семейная сага
Шрифт:
В шестом часу вернулся, в сопровождении Александра, старик Алеев и застал жену в спальне, где она, готовясь к приезду гостей, возилась с прилаживанием наколки на голову.
– Все готово? – коротко спросил он, сбрасывая с себя сюртук.
– Все, Спиридоныч: и стол в беседке накрыт, и закуски всякие приготовлены.
– Дай сюртук, который почище, да манишку.
– Сию минуту.
– Постой кидаться-то, успеешь… Липу приготовила?
– Одевается сичас, голубенькое платье с цветочками
– Ну, уж это ваше, бабье, дело, я в этом ни уха ни рыла не понимаю, а говорила ты ей насчет смотра-то?
– Говорила, Спиридоныч, как не сказать, на всю жизнь этакое дело.
– Ну, и что ж она? Как приняла?
– Обнаковенно, в слезы ударилась.
– Девичья слеза что божья роса – до первого солнышка.
– Страшно тоже, Спиридоныч, девичью волю на бабью неволю менять.
– Глупости, не век же ей на родительской шее сидеть, пора и мужнина хлеба попробовать… Сюртук!
Анна Ивановна бросилась к гардеробу. Алеев умылся, расчесав свою бороду, надел чистую манишку и, облекшись в новенький сюртук, прошел прямо в сад.
Солнце садилось за колокольню соседнего храма и бросало потухающие, красные лучи на вершины вязов и лип алеевского сада.
Сергей Спиридоныч прошел его вдоль и повернул к решетчатой беседке, приткнувшейся задним фасом к забору соседа.
Пол просторной беседки был устлан коврами, а стол, стоявший посредине и окруженный стульями, окрашенными под цвет беседки зеленой краской, и покрытый белоснежной скатертью, был заставлен чайным прибором и бутылками.
Алеев оглядел беседку, посмотрев на свет бутылки, понюхав икру и, оставшись, видимо, довольным и тем и другим, повернул обратно к дому.
По одной из дорожек шла Липа, держа в руках едва распустившуюся ветку сирени. Увидав отца, она нахмурила брови и, всматриваясь пытливо в лицо старика, пошла к нему навстречу.
– A-а, Липа! – улыбнулся Алеев, подставляя для поцелуя дочери сперва свою заплывшую жирную руку, а затем лоб. – Ты что такая хмурая, а?
– Я? Я ничего, папаша, – ответила та, нюхая сирень.
– Сичас к нам Аршиновы приедут.
– Я это уже от мамаши слышала.
– Так ты того, будь с ними поласковее, – проговорил мягко Алеев, критически оглядывая дочь с ног до головы.
– Я со всеми, кажется, любезна.
– Аршиновы – не все… Слышишь?
– Слышу.
– И помни это…
– Буду помнить, папаша…
– Спасибо. Почем знать, вдруг понравишься Ивану Афанасьичу… жених завидный…
Липа молчала. Алеев, прождав напрасно ответа, почувствовал некоторого рода неловкость. Он чувствовал, что ответа не будет, а продолжать разговор на эту тему – то же самое, что вопиять в пустыне. Алеев снял картуз, вытер платком лоб и посмотрел на небо.
– Кажется, дождя нонче не будет? – полувопросительно обратился он к дочери, усердно нюхавшей ветку сирени.
– Кажется.
– Однако я пойду… вдруг приедут, а я не встречу, нехорошо… да и тебе бы не мешало встретить…
–
– Ну, ну, – сделал уступку тот, хотя внутренне и возмущаясь противоречием дочери. – Самовар чтоб был готов…
– Вы домой идете, скажите мамаше! – повернулась та и медленными шагами направилась к беседке.
Алеев посмотрел вслед дочери, нахмурив брови, и быстро зашагал к калитке, выходившей из сада на двор.
У калитки уже стояли Аршиновы, Афанасий Иванович с сыном Иваном, и разговаривали с хозяйкой, просившей жестами пожаловать гостей в сад.
– A-а, гости дорогие! – бросился Алеев к ним, снимая на ходу картуз и раскланиваясь. – Милости просим сюда, на вольный воздух…
Аршиновы вошли в сад и поздоровались с Алеевым.
– Жена, самовар! – крикнул хозяин, держа в обеих руках протянутую стариком Аршиновым руку. – Очень, очень обязан вашим посещением, Афанасий Иваныч, душевно рад!
– Спасибо за ласку! – проговорил Аршинов, держа на отлет шляпу. – А ну-ка, показывай свои владения…
Гости, в сопровождении хозяина, пошли по дорожкам. Иван, прилизанный и припомаженный, шел сзади стариков и рассеянно посматривал на затейливо разбитые клумбы и круглые, как шапки, кусты сирени и жасмина.
Ему было не по себе, майский воздух, запах сирени тянули его за город, туда, в Марьину Рощу, где в одном из домиков жила черноокая цыганка Паша, с которой он свел дружбу в период кутежей и загулов. Маленькая, сухопарая, увертливая, как змея, смуглянка рисовалась его воображению и манила к себе в маленький садик с разросшимися кустами бузины, в этот укромный и далекий от родительских взоров приют, в котором он проводил дни и ночи, прожигая и жизнь, и отцовские деньги. Зачем он сюда приехал? И что он тут будет делать? Говорить с купеческою дочкой, в которую влюбился его брат? И приятного мало, да и говорить не о чем.
Иван посмотрел со злостью на жирную отцовскую шею, красными складками спускавшуюся за воротник манишки, и вздохнул.
«И на кой шут меня женят, спрашивается? – чуть не вслух подумал он, шагая за стариками. – Ну женюсь я, а потом? Все равно к Пашке уеду… нонче же уеду, не могу… тянет…»
Иван незаметно свернул с дорожки и пошел по траве.
– Иван! – окликнул его Афанасий Иваныч.
Иван вздрогнул, пришел в себя и, испуганно смотря на родителя, бросился к беседке, к которой подходили старики. Из беседки вышла Липа и молча поклонилась Аршинову.
– Моя дочь! – представил Алеев Липу, победоносно улыбаясь. – Прошу любить да жаловать!
– Очень приятно-с! – осклабился Афанасий Иванович, с видом знатока окидывая фигуру Липы быстрым взглядом. – Нас полюбите, барышня… а это мой сын Иван… рекомендую.
Липа поклонилась Ивану и попросила гостей в беседку.
Она была бледна, но спокойна. Взглянув мельком на Ивана, растерянно следившего за всеми движениями отца и старавшегося подражать ему, она улыбнулась презрительно и села за стол.