Государь
Шрифт:
Задумчиво оглаживая бороду и усы, царь впал в глубокую задумчивость.
— Хм, южное побережье Балтийского моря…
Поочередно поглядев на отца, еще сильнее разрумянившуюся сестру и старшего брата, что азартно шевелил пальцами над горкой пирожков с лесными ягодами, примеряясь к самому вкусному и румяному — царевич Иван тоже напряг память.
— М-м, это который князь Богуслав из рода Грифичей, что к Анне Ягеллонке неудачно сватался? Так он же под рукой императора Максимиллиана ходит?
— Сейчас да. А там кто знает? Поморье и Мекленбург — это земля балтийских славян,
Вновь нехорошо улыбнувшись, Дмитрий поправился:
— То есть будет верной опорой и помощницей своему очень занятому супругу.
Царственный родитель, задумчиво оглаживая ухоженную бороду, с сомнением в голосе протянул:
— Гм. Как-то оно… Православную царевну замуж за удельного князя-лютеранина?
— Пф! Батюшка, святой Петр и вовсе трижды отрекался от Спасителя нашего, но по делам своим удостоен ключей от ворот в Царствие Небесное. К тому же, бывает что муж до того сильно любит жену, что и бороду бреет — как дед мой, к примеру. А иные и вовсе веру меняют, с папежной на правильную. Тем более старший брат Богуслава бездетен, и потомства не оставит…
Вместо ответа Иоанн Васильевич достал из поясного кармашка небольшой гребешок и обиходил предмет гордости каждого взрослого мужчины, заодно вычесав из бороды пару мелких хлебных крошек.
— Надо все хорошенько обдумать. Да и согласится ли этот померанский герцожонок посвататься?
— Это будет моей заботой.
— Ишь, какой заботливый! Скажи лучше, когда снова будешь в полном здравии.
Наклонившись вперед и уставившись на повязку, скрывавшую страшные бельма в глазах сына, родитель с явной надеждой и скрытой тревогой уточнил:
— Ты ведь исцелишься?!
Ожидая ответа от старшенького, и подмечая, как остальные его чада (и Домка с Аглайкой) переглядываются, грозный царь, который и без эмпатии вполне уверенно «читал» своих детей, мягко попросил:
— Говори как есть, сыне.
Вздохнув, первенец слегка склонил голову:
— Мои глаза лишь отражение повреждений моей души. Я словно бы поднял слишком большой вес и долго его удерживал — и раны духовные есть плата за мою самоуверенность.
Царевич Иван ободряюще погладил-пожал руку старшего брата, и тот едва заметно улыбнулся:
— Но там где ныне пепел и зола, со временем обязательно прорастет молодая трава, и будет она крепче и сильнее прежней… Время и терпение отец, вот то, что мне надо для полного исцеления. Год, быть может два. И родной человек подле меня, чтобы я не…
Дверь в трапезную резко распахнулась, обрывая важный семейный разговор — и сквозь брякнувшие створки в палату быстрым шагом вошел Басманов-младший. В руках у него были какия-то грамотки: отвесив довольно-таки небрежный поклон, он споро направился к царю-батюшке, прямо на ходу объясняя причину своей дерзости:
— Великий государь, переняли новые подметные письма собаки-Курбского!!!
Вдруг дернувшись, Алексейка Басманов мягко завалился лицом на пол, глухо стукнувшись лбом о прикрытые исфаханским ковром дубовые плахи. Вновь дрогнул и странно захрипел,
— Хватит!
Со всего маху бухнув кулаком по столу, так что звякнула посуда и заныла-заболела рука, Иоанн Васильевич перевел взор с молодого Басманова на расшалившихся детей. И мигом позабыл о незадачливом вестнике, ибо его старшенький сидел весь в испарине — и такой бледный, что краше в домовину кладут.
— Митя? Что, плохо!?!
— Прос-сти батюш-шка, мне бы надо… Прилечь.
Домна быстро подскочила из-за стола, но на сей раз первым возле ослабевшего брата оказался Федор, подставивший ему плечо. Непривычно-серьезная Евдокия в один мах подкатила стулец с приделанными колесиками, затем они помогли старшему брату пересесть и торопливо укатили его из трапезной, позабыв подойти к родителю за отеческим поцелуем.
— Отец…
Ваня не забыл, но тоже отчетливо косился на выход из покоев.
— Иди уже. Да распорядись там — чтобы как Мите лучше станет, меня известили.
— Исполню, батюшка.
К резво хромающему с тростью царевичу со стороны свободной рукинемедля пристроилась и Аглая Черная, очень почтительно поклонившаяся напоследок. Так что остался в трапезной только очень недовольный окончанием семейного обеда царь, нехорошо похрипывающий и пускающий слюну в пушистый золотисто-узорчатый ковер Басманов-младший — и обманчиво-невозмутимая Домна. Последняя, впрочем, тоже поглядывала на выход из трапезной, но долг в виде изрядно ушибленной о стол великокняжеской длани был сильнее. Еще в распахнутые двери робко заглядывала теремная челядь и пара постельничих стражей, но кто на них вообще обращал внимание? Уж точно не хозяин Московского Кремля.
— Домна, что там с ним? Долго он мне еще ковры пачкать будет?
Вновь поглядев на неприятно ноющую руку Иоанна Васильевича, целительница с явной неохотой перешла к лежащему пластом страдальцу. Провела ладонью над телом, задумалась, провела еще — и явно удивившись, присела рядышком на колени. Потянув за рукав, она с удивительной легкостью перевернула молодого мужчину и без особого интереса оглядела согнутую рукоять серебряного столового ножа, глубоко засевшего в плече. Медленно огладила воздух над сердцем и черевным сплетением, отчего страдалец немедля перестал хрипеть — и даже вздохнул посвободнее, начав вполне осмысленно лупать глазами.
— Кх-х?!? Чт-ха?
Коротким шлепком по бестолковке предотвратив его вялую попытку встать, царская целительница вновь провела рукой вдоль торса добра молодца, небрежным жестом усыпила его и тут же резко хлопнула в ладоши:
— Эй, кто там? Унести Басманова в лекарские палаты!
Получив столь явное повеление, теремная челядь мигом перестала бестолково топтаться: три дюжих служителя и один расторопный стольник разом налетели, вцепились в шитый серебром кафтан и парчовые штаны, и утащили безвольно болтавшее головой тело в направлении Аптекарского приказа — не забыв аккуратно притворить за собой расписные створки дверей. А Дивеева тем временем наконец-то занялась перевитой жилками царской дланью, накрыв ее своими приятно-теплыми тонкими пальчиками.