Государева Тайна

Васильев Борис Львович

— Угощение мое для других приберег?

— Угощением твоим сирых да убогих по церквам угощают.

— Себя спасаешь, Васька? — угрюмо усмехнулся Иван Васильевич. — Себя любишь, себя жалеешь. А я себя денно и нощно на алтарь жертвенный кладу, чтоб из сердца моего Русь добрый меч выковала. Крамолу уничтожаю, непокорных в бараний рог гну и тем язвы зловредные из тела государства Российского вырезаю.

— А государство Российское для людей или для тебя да потомков твоих?

— Прибрал Господь потомков моих, один Федор остался, да какой с него прок.

Пресеклась нить святого Александра Ярославича Невского грехов моих ради. Людям я дорогу торить призван. Огнем и мечом торить!

— Огонь бесстрашных выжигает, меч дерзким головы рубит, и кто же останется на торной дороге твоей? Усмиряющие душу собственную, а не гордыню в ней. Трусливые да поддакивающие. Спиной гибкие, языком сладкие, у которых лжа, как лягушка, поперед правды выскакивает. Ты капустки откушай, государь, охолони душу.

Поковырял царь капустку хищными пальцами, в рот горстку закинул и вздохнул:

Где правда жизни, Блаженный? — Не во зле, государь, нет ее там, не ищи зазря.

В поиске правда. И не мечом ее искать надобно, а добром, для народа творимым. Зримым и ощутимым, тогда и ложь на Руси исчезнет. Ложь да слова непотребные — язык диавола, правда — язык Господа. Только правда!

— Правда?.. — прищурился Грозный. — Ну, так скажи мне ее. Скажи, кто ты есть, Василий?

— Грешен я, царь Иван, — помолчав, сказал Василий. — Коли ты в кровище по горло, то я — по колени. Страданиями чужие страдания отмаливаются, добром — зло, смирением — гордыня. Нет иных ступенек в Царствие Небесное. Когда я понял это, распустил ватагу и в монастырь на черные работы ушел.

— Ватагу, сказал? Уж не разбойник ли ты, которого Кудеяром звали?

— Был. И твоим пушкарем под Казанью тоже был, почему и люблю храм Покрова, что на Рву.

— Лепота, — вздохнул Грозный.

— Нетленная лепота, — согласился Василий. — Именем твоим, царь, на Руси во веки веков детей пугать будут, а на ту красоту — молиться, пока Русь стоит.

— Кудеяр, значит, — сказал Грозный: ему не понравилось, что не он разговор ведет.

— Был. Да невмоготу стало, и сон ушел от меня.

— А сейчас спишь?

— Аки младенец, государь. И сны ангельские снятся.

— А я не сплю, — вздохнул Иван Васильевич. — Собаки да мётлы в забытьи видятся. Чего метут, что вынюхивают?..

— И во спасение свое решил ты, что крамолу. Но не пришел к тебе сон целительный, и опричнину ты разогнал. Кого — в монастырь, кого — на дыбу, кого — на плаху. Сам рожаешь и сам роженое глотаешь, аки змея — хвост собственный. И катится по Руси колесо кровавое, а за кем катится, знаем только мы с тобой.

— Мы?..

— Ты — злым умышлением, я — помыслом Божиим, государь. Известно мне стало, что ездил ты в Суздаль, в Покровский монастырь, где и отслужил панихиду на детской могилке. Стало быть, верил, что первая жена великого князя Василия, отца твоего, Соломония Сабурова, мальчонку родила.

— Пуста могилка та.

— А слух пошел, будто князья Суздальские того мальчонку спрятали, а в могилку его куклу положили. И

ты, государь, этому однажды поверил и веришь до сей поры. И до того испугался, что велел всех князей Суздальских под корень извести.

— Замолчи, раб!..

— Лжи бояться надо, а не правды, — укоризненно вздохнул Василий. — Лжа и человека, и царство разъедает, как ржа железо. Но единожды испугавшийся страху обречен. И толкал тебя страх твой на все зверства твои. Как прослышишь, будто брата твоего где видели, так и мчишь туда лютовать да свирепствовать. А злые люди страхом твоим пользовались, с другими свои счеты сводя. Игрушкой ты стал, царь, в чужих руках игрушкой. А мнишь себя самодержцем.

— Уж не ты ли братец мой? — усмехнулся Иван Васильевич.

— Юродивый царь да блаженный брат — даже для Руси многовато.

Размахнулся тут царь Иван Васильевич и что силы было ударил Блаженного по худой, одной кожей обтянутой щеке.

И вышел, хозяйку оттолкнув и дверью громыхнув.

Царь Иван Васильевич то ли на богомолье, то ли по делам многотрудным отъехал, до весны-красны отсутствовал. А приехав, спросил первым делом, не видел ли кто Василия Блаженного. Побежали тут приказчики с дьяками да глашатаи с приставами, поголосили и на Кремлевских площадях, и на Красной, а доложили, что никто Блаженного не видел аж с Великого поста. И мраком подернулся лик государев.

— Знать, призвал Господь Блаженного всея Москвы. — Так и сказал, говорят.

А на другой день доложили, что вдова стрелецкая, именем Акулина, упрямо к нему пробивается.

— Сюда ее!..

Приволокли в саму Грановитую палату, на узорчатый пол бросили.

— Все вон!.. — закричал государь.

Все враз выкатились, задами пятясь. А Иван Васильевич к вдове подошел, с пола поднял:

— Жив ли Василий?

Жив, государь. Не вели казнить, только с твоей царской пощечины и до сей поры встать не может. Просил тебя, царь-государь, к нему с кузнецом пожаловать.

Пожаловал государь с кузнецом и с Малютой. Так втроем в горницу и вперлись.

Лежал Василий белее рубахи и прозрачнее июньского облака. Легкий, как душа безгрешная. Улыбнулся царю через великую силу, сказал:

— Пусть кузнец с Малютой во дворе обождут. Пока мы с тобой, царь Иван, в остатний раз побеседуем.

Грозный государь всех за дверь выставил, подсел к Василию.

— Синодик повелел составить?

— Составили уж.

— Меня в него впиши. Все одно убьешь.

— Зачем? Ты мне живой любопытнее. Лекаря своего пришлю.

— Лекарь от смертных мук не избавит. Победит татарин в душе твоей, стало быть, и убьешь.

— Какой татарин? Говори да не заговаривайся, блаженный!..

— Ох, темна душа твоя, Иван, дочерна темна, — вздохнул Василий. — И во тьме той двое дерутся, вижу их. Русский витязь с татарским богатырем в смертной схватке сошлись. Когда витязь побеждает, светлеет душа твоя, когда богатырь — тьма сгущается.

— Нет татарской крови во мне, — нахмурился Грозный. — Греческая есть, литовская есть, а...